Поливанов В.
I
Старательно объезжая пересохшие лужи да глубокие колеи, спешит-торопится проселком маленький «Москвич»...
Там, вдали, в глухом уголке Подмосковья, на берегах живописной речушки Мележи, укрылась в лесу небольшая деревенька Захарово. В ней остановимся мы у знакомого охотника Василия Ивановича, чтобы утром, в первый день открытия сезона, попытать счастья на утиной охоте.
За рулем — слесарь Кулешов. Рядом с ним длиннолицый, неразговорчивый и хмурый Герман Иванович — наш механик. Сзади я и Володя Дмитриев — токарь. А между нами — молодой, низенький и худой, чересчур подвижный Юнка — физорг заводского пионерского лагеря.
Завывая мотором, с треском обогнал нас голубой мотоцикл с двумя седоками, у которых от толчков на неровностях дороги высоко подпрыгивали за плечами ружья в чехлах.
— Подтягиваются охотнички. Будет завтра дело на Шерне, — говорит Юнка.
Дорога пошла под уклон. Миновав поле, съезжаем на кочковатый луг, среди которого чистыми окнами блестят омута Мележи. После города и пыльной дороги остро чувствуется запах речной сырости, тумана.
Начинало смеркаться, когда подкатили к небольшому, в три окна, крытому дранкой домику.
— Здравствуй, Тоня, дома ли хозяин? — спросил Юнка у вышедшей навстречу нам немолодой, круглолицей, загоревшей женщины, одетой в простое светлое платье, с дойником в руках, — должно быть, хозяйки дома.
— Здравствуйте, здравствуйте! — ответила она. — А хозяин-то наш на покос ушел, должен вернуться скоро. Да вы заходите в избу. У нас там еще два гостя. Вон их машина за крыльцом стоит.
— Мотоцикл-то знакомый, — кивнул в сторону крыльца Юнка.
Захватив ружья и рюкзаки, вошли в небольшие сени, а затем в просторную чистую избу. За самоваром сидели два незнакомых человека. Познакомились. Старший, в очках и с волосами ежиком, назвался Вениамином, а младший, совсем еще юнец, в большом не по росту лыжном костюме, отрекомендовался Пал Палычем и густо покраснел.
Они успели побывать в ближайшем болоте и рассказали нам, что в этом году из-за засухи мало воды и уток, по-видимому, тоже мало. Видели всего одного чирка...
В открытую дверь вошел среднего роста человек лет пятидесяти, с небольшой тонкой бородой, в черной сатиновой косоворотке, подпоясанной ремешком, в заплатанных брюках и резиновых сапогах, голенища которых при каждом шаге хлопали по ногам. Черные быстрые глаза, прямой тонкий нос и постоянно улыбающиеся губы выдавали в нем живой и веселый характер. В темных с проседью волосах путались сухие травинки.
— Мать честная, гостей-то сколько, а я с сеном вожусь... А-а, Юнка! Сколько лет, сколько зим. Давненько не бывал в наших краях. Здравствуйте, товарищи! — скороговоркой, ударяя на «о», говорил Василий Иванович.
Василий Иванович оказался неутомимым рассказчиком, — он с жаром рассказывал о том, как в молодости, будучи обходчиком, наблюдал в соседнем заказнике глухариные тока, как не раз сталкивался с браконьерами, как расправлялись зимой с волками...
Вскоре разбрелись на ночлег. Одни легли в сенях, другие в избе, а мы с Володей отправились к стогу сена, который, как приметили вечером, стоял шагах в двадцати от двора рядом с обнесенным плетнем огородом.
Я долго не мог заснуть; августовская ночь была ясна и прохладна. Из огорода доносился пряный запах молодого укропа и огурцов. Аромат сена чуть дурманил голову. В небе иногда падали звезды, огненной строчкой прочерчивая золоченую синеву. Где-то далеко за лесом редко, с равными промежутками, отбивал часы ночной сторож. Потом неожиданно зашуршал дождик и, подкопавшись подальше под стог, я заснул...
На охоту вышли перед рассветом, в густом тумане. Впереди шагал Василий Иванович, огоньком самокрутки указывая путь.
Незаметно подошли к лесу, потом спустились в луга.
— Берегом Мележи идем, — тихо сказал Василий Иванович.
— Кря-кря-кря! — где-то, совсем близко крикнула в тумане утка. Кге-кге! — закричал там же гусь.
Павлик украдкой оглянулся и, пригласив всех взглядом, сдернул с плеча одностволку.
— Это хутор Слезкино рядом, — объяснил Василий Иванович.
Павлик отвернулся и что-то долго и внимательно разглядывал на кончике сапога.
Подул слабый, еле ощутимый ветер, открылась дымящаяся река, заросший вербами берег, умытые свежие кусты. Неясной тенью промелькнула фигура рыбака, колдующего над крючком, и снова белым пологом надвинулся туман.
Мы остановились. Постепенно светало, а скоро, невидимое в тумане, взошло солнце. Из глубоких тайников памяти всплыли с детства памятные Никитинские слова:
Потянул ветерок, воду морщит, рябит,
Пронеслись утки с шумом и скрылися.
Далеко-далеко колокольчик звенит,
Рыбаки в шалашах пробудилися...
Ветерок разогнал последние клочья тумана, и, как на экране телевизора, сначала смутно, а потом все ярче и видней открылась простая, но захватывающая картина. Будто подстриженные заботливой рукой садовника, ровной полосой протянулись слева пышные березы. Справа, далеко по берегам Мележи, высились прибрежные ветлы, блестя под ветром оловянной изнанкой трепещущих листьев. Между ними тянулся ровный, как скатерть, луг, а дальше, в дымке, зубчатой стеной темнел лес. Слева луг был начисто убран, и конусные стога сена виднелись там и тут. Поодаль стоял чей-то шалаш, синей струйкой вился дымок, а рядом паслись стреноженные кони.
Сзади струилась Терна, в которую вливалась Мележа. Вода ее чиста и прозрачна — виднелся каждый камень на дне, каждая задремавшая рыбка. А там, за рекой, — желтые, недавно убранные поля, с последними бабками не свезенных на тока снопов. В середине поля ровным квадратом краснела поспевающая гречиха.
Восторженным взглядом, будто попав в диковинный, полный сказочных чудес мир, озирался Павлик.
— Первый раз утром-то? Никогда так рано не вставал? — спросил его тихонько Василий Иванович.
— Первый, — ответил Павлик шепотом.
— И на охоте первый раз?
— Да.
Вдалеке раскатился выстрел, и вслед за ним стремительно, точно выброшенная невидимой пращой, взвилась стайка чирков; свистя крыльями, стайка пронеслась высоко над нами и, сделав полукруг, спустилась вниз. Снова с короткими промежутками прогремели там два выстрела. Охота началась.
Цепью, шагах в пятидесяти друг от друга, с ружьями наизготовку, пошли вдоль луга, внимательно следя за тростником и осокой по бережкам наполовину пересохших стариц. С их заболоченных закраин часто — и всегда неожиданно — срывались верткие бекасы. «Прочесали» всю скошенную часть луга, но не подняли ни одной утки. Отойдя немного в сторону, повернули назад — пошли по высокой, росистой траве. Юнка вскоре сбил болотную курочку. Напуганная выстрелом, с шумом поднялась стайка чирков и низом ходко пошла в сторону. Сухим щелчком прозвучал вслед выстрел Германа Ивановича. Хорошо видно было, как одна из уток круто взмыла вверх, замерла на мгновение в воздухе и бесформенным комком свалилась в траву. Разыскав добычу, сделали еще несколько заходов, обыскали все уголки, все заводины и старицы близ реки и на углу, но уток больше не было. Вдалеке же снова раздалось несколько выстрелов.
— Не сходить ли туда? — предложил Герман Иванович.
В это время мы увидели выходящую из-за поворота реки группу человек в шесть охотников. Скоро они поравнялись с нами. На поясе у одного из них болтался чирок. У другого, помоложе, на голове чуть держалась изодранная дробью кепка, которая и объяснила нам причину выстрелов... Охотники, с таким же вниманием осмотрев нас, прошли дальше.
— Много сегодня разобьют бутылок и шляп продырявят! — заключил Герман Иванович.
Опустились на траву — передохнуть.
— А вон и еще охотник! — указал в сторону Юнка.
По берегу важно, шагал, бережно держа под руку молодую женщину, высокий пожилой человек, одетый с отменной охотничьей изысканностью. Левой рукой он придерживал ремень перекинутого через плечо дорогого ружья. На другом плече, покачиваясь в такт шагам, висел необыкновенной величины бинокль в светло-желтом футляре, который чуть не касался земли. Пустой ягдташ, термос на поясе и фотоаппарат спереди дополняли его доспехи.
— Ничего крякушу добыл, — вполголоса сказал Юнка, когда охотничья чета скрывалась за кустами.
Охотник украдкой оглянулся. «Смейтесь, смейтесь, — говорил его взгляд, — а я свое дело знаю», — и еще нежней взял подругу под локоть...
В полдень устало побрели в деревню. Невесело и обидно было возвращаться с пустым ягдташем.
— Воды мало, сухо очень, поэтому и уток мало, — рассуждал вслух Герман Иванович, пытаясь завязать разговор. — Так, Василий Иванович, а?
— Так-то оно так... Однако не одна засуха виновата, — разогнали и перебили раньше времени. Уж очень балуют охотники. У себя в округе я их всех наперечет знаю, держу в струне, а вот из соседних городков недели три назад постреливать начали. Воюю я здесь с ними, да разве справишься: один в поле не воин. И все больше молодежь. Для них все едино, что хлопунцов нелетных бить, что зайчиху брюхатую прикончить. Услышишь другой раз выстрел — аж на сердце захолодает. У одного разбойника как-то ружье отнял, — с убитым тетеревенком поймал. «Я, — говорит, — и не знал совсем, что срок-то с пятнадцатого». А билет-то есть? — спрашиваю. «Есть», — говорит — и показал, драть его горой... Недавно у Буканова переезда в семнадцатом квартале на щитке плакат повесил с чупышами разными, с вальдшнепом. Написано было: «Охраняйте охотничью... как ее... забыл... ну, вроде фартука... а, вспомнил — фауну». И что вы думаете: через недели две пришел к переезду, а там от этой самой фауны одни дыры остались: самодельной дробью всю картинку изрешетили. Вот для лосей хороший закон придумали: припаяют тыщенок пять, пожалуй, загривок зачешешь. А красота-то какая, — переменив тон, продолжал Василий Иванович. — Табунками так и гуляют...
— Василий Иванович, а одни ли браконьеры виноваты? — спросили мы.
— Конечно, не одни... Мало ли имеется всякой нечисти. Если бродячую собаку или кошку-ведьму в лесочке встретишь — бей не жалей. Не бойся, что, как меня, старухи в деревне кошатником прозовут. На ястреба-стервеца наткнешься — не милуй, чтоб его разорвало. А если браконьер, будь он неладен, встретится, по-хорошему поговори, внуши, растолкуй что к чему, особенно молодым: многие сами не понимают, что вытворяют. Не поможет — сообщи куда следует...
Василий Иванович помолчал, огляделся и сказал:
— А сейчас давайте разойдемся, — тут болотце начнется. Может, какое чудо и вылетит. А утречком завтра на Ереминские карьеры сходим, — их редко кто знает. И место там поглуше, — лес кругом и воды больше. Для себя местечко приберегал!
II
Всходило солнце, когда утром следующего дня приближались мы к хвойному бору. Хрустело и щелкало под ногами мокрое жнивье, покрытое затейливыми узорами невесомо-тонкой паутины. Разноцветным бисером сверкали капельки прохладной росы. Зазевавшийся русак у самых ног выскочил из-под кучи соломы и наутек пустился в гору.
— Ой, батюшки, патронташ забыл, — вдруг вскрикнул Володя Дмитриев, торопливо ощупывая карманы и хлопая себя по поясу. Лихорадочно сбросив сапоги и передав нам их вместе с ружьем, он во всю молодую прыть помчался назад в деревню.
— Вот это физзарядка! — съязвил Юнка, когда вернулся незадачливый охотник.
Мы с Василием Ивановичем и Павликом с трудом пробирались в глубь бора. В стороне перекликались и хрустели валежником наши спутники. Время от времени бор расступался, открывая светлые поляны, небольшие вырубки, сплошь покрытые брусничником и голубикой. Всюду на темно-зеленом мху — дружные семейки лисичек, ломкий фарфор сыроежек, а то и толстоногий белый гриб. Потянувшись рукой за одним таким толстяком, к шляпке которого, помнится, прилипла кисточка сухой хвои, я увидел быстро мелькнувшую тень, и через мгновенье огромный глухарь, играя бронзовым отливом перьев, шумно поднялся из-под сосенки и скрылся в вершинах. Я выпрямился и невольно схватился за ремень ружья.
— Стоп, стоп! — успел предупредить Василий Иванович. — Нельзя, запрещено!
Скоро бор поредел, уступив место низкому ельнику, заросшему высокими кустами крапивы и малинника.
— Чш-ш! — прошипел неожиданно Василий Иванович и, тихо хлопнув Павлика по плечу, опустился на колени.
Павлик присел. Я тоже последовал их примеру.
— Видели? — спрашивает Василий Иванович.
— Ничего не видели, — отвечаем мы.
— Тетеревятник! Во-он с той сушины в елки нырнул.
Крадучись, обогнули еловую куртинку.
— Где-то здесь. Сейчас мы тебя пригласим, — уверенно прошептал Василий Иванович, вынимая из кармана брюк манок... на рябчика.
— Пись-пись-питирить, — тонко повторил он через минутку.
Как вор, неслышной и быстрой тенью вышмыгнул ястреб из пушистых лап невысокой ели и, низко перелетев ближе к нам, уселся на средине сушины, слившись оперением с ее свинцово-серым, без коры, стволом. Василий Иванович вскинул ружье, прицелился тщательно и... не выстрелил, а, повернув голову, дважды кивнул Павлику. Тот, заметно волнуясь, медленно поднял одностволку и рывком нажал на крючок. Убедившись, что ястреб сбит и выстрел не нужен, Василий Иванович положил ружье на траву, разогнулся и, улыбаясь, закурил.
Павлик, не разбирая дороги, прыжками, с ружьем над головой, бежал по малиннику к елке.
— Ну что, попробовал рябчика! — сказал Василий Иванович, когда Павлик принес птицу. Хлопнув по плечу довольного паренька, он продолжал: — Доброе дело мы с тобой сделали. Счастливый твой первый выстрел. Гордись! Считай, что волка убил.
Пошли дальше.
— Вот и карьеры Ереминские, — показал Василий Иванович.
Из темного коридора, образованного деревьями, видна была просторная пустошь, окаймленная по краям двумя высокими гривами леса. Оканчивалась она буйно разросшимся ольшаником на месте старых торфяных разработок. Слева голубой полоской протекала все та же речка Мележа.
Начинался тихий, безветренный день. На опушке леса капризно кричали две сварливые сойки. Стрекозы с шелестом крыльев быстро носились над водой. Монотонно, навевая сон, ковали в траве кузнечики. Тихо нежились под солнцем увядающие ромашки.
— Есть утки! — обрадовался Василий Иванович, раздвигая ветви ольшаника, нависшие над мелким водоемом. — Видите, дорожки по ряске...
Мы с Германом Ивановичем остались на месте. Остальные, с опаской ощупывая ногами топкие берега, пошли с двух сторон в обход бочага. Неожиданно с того берега свечой взвилась утка и пронеслась над нами. Герман Иванович ударил навскидку. Утка, вздрогнув, описала в воздухе отлогую дугу и, кувыркаясь, угодила в середину высокой ольхи, затем, подпрыгивая на ветках и шумя листвой, мягко свалилась на землю.
— Хорош! — радостно сказал Василий Иванович, поглаживая спинку селезня с красноватыми перепонками лап, тонко пахнувших болотом.
Тут же Василий Иванович, судорожно схватив ружье, дублетом выстрелил в налетевшую стаю витютней. Задняя птица круто взвилась вверх и, как бы повиснув на одном месте, долго трепетала крыльями, пока другой выстрел не заставил ее камнем гулко удариться об воду.
Кто-то еще выстрелил рядом.
— Есть? — громко спросил Василий Иванович.
— Есть, есть! — гаркнул Юнка. — Подбил!
Послышался удаляющийся треск сучков, раздался громкий всплеск воды — Юнка вгорячах сорвался... Мы поспешили на помощь. Потом долго искали подранка и, наконец, обнаружили его под нависшим торфяным берегом небольшой котловины.
Еще поднимали уток, но выстрелы были неудачными. Через час подходили к Захарову.
Пока отдыхали, пока чистили ружья да умывались, подоспел обед.
— На крови и выпить можно! — сказал Герман Иванович, открывая рюкзак и ставя на стол две бутылочки.
Мы закусывали уткой, а Василий Иванович, хитро подмигивая, аппетитно уписывал ястреба.
— Советую попробовать.
Мы попробовали: настоящее мясо, лучше любой дичи. Белое, ароматное, без каких-либо запахов, и притом настолько жирное, что руки у всех сделались влажными.
После сытного обеда стали собираться в дорогу. Павлик, копошась на корточках у мотоцикла, связывал бечевкой крылья ястреба.
— Беречь буду. Рядом с ружьем над кроватью повешу, — гордо приговаривал он.
