Зуев Д. П.
В овраге снег еще белеет,
На кочках зеленеет рожь.
И тайный голос навевает.
Еще весну переживешь...
Ф. Тютчев
Я с детства люблю песню варакушки, но случилось как-то так, что саму эту чудесную певицу не видел очень долго...
— Слушать, и не повидать такой птицы. Как же это так... — упрекнул меня однажды писатель В.
П. Ставский, спутник наших охот. Сердитые глаза и вмиг — ясная улыбка, гнев — и ласка на лице героя воина. Он горячо стыдил меня. Я обещал исправиться: «найду, мол, посмотрю».
Тогда я был секретарем А. С. Новикова-Прибоя, — мы работали с ним над последней главой «Цусимы» о крейсерских операциях 2-й Тихоокеанской эскадры. Дописывать ее мы поехали в Рязань, где намечены были выступления Новикова-Прибоя.
В рязанском памятнике древнего зодчества «Дворец Олега» мы осматривали краеведческий музей. Помня слова Ставского, я первым делом нашел чучело примечательной птицы.
Какая она красивая — серенькая, с синей грудью, а на груди — васильковый медальон — кружок, и в центре его красная звездочка.
Это было в марте, а в конце апреля мы с товарищем — фоторепортером — поехали на охоту за Кострому; возмечтали повидать, кстати, и варакушку в натуре.
Как «жар птица» Иванушке-дурачку, так и мне стала мечтой синегрудка, моя синяя птица детства. Волга и Костромка были в разливе, ночевать можно только на сухой гриве. Кругом на лесных полянах гуляла волжская рыба — судаки и лещи; лес был затоплен километров на восемьдесят. Тут жизни не было охотнику без лодки и костра; каждый охотник, как первобытный человек, поневоле становился огнепоклонником.
Вот оно, «ночное солнце» костра. Весь мир виден только на 10 шагов света. А дальше... дальше — бездна мрака и воды. Это, конечно, выше понимания путешествующих по проторенным тропкам суходолов. Земля мокра. Диван из веников — наш «самосон». Ко сну же клонит так, что покажи подушку, — и сразу заснешь, а ее здесь нет.
И вот после первой охоты на заре наша компания укладывается на веточных пружинистых матрацах, греет жарник-камелек. Тишина, простор и мыслям, и воображению... «Все чувства усиливаются и открываются в человеке, стоит ему присесть на корточки у костра...» (К. Федин).
Сквозь дремоту слышим тихое «камерное» пение; мотив такой знакомый, будто издалека начинает петь соловей. Вдруг плеск воды, и на свет к берегу, на огонек причаливает лодка; местный охотник-старик ухватился за кусты и говорит:
— Что же это такое? Очень рано нынче чтой-то прилетели соловьи. Никогда не слыхал их в эту пору...
Охотник присел к костру. Мы дремали и ничего не ответили, но засыпал я с радостной мыслью: «вот она, думаю, моя мечта, моя жар-птица». Завтра можно подглядеть этого раннего заместителя соловья.
Опять провели зарю в охотничьем шалаше, а когда вернулись к костру, услышали совсем рядом ту же милую песенку в кустах.
— Где бинокль? — шепнул я своему спутнику Сергею Владимировичу (фотокорреспонденту «Вечерней Москвы»). Навели на кусты и по очереди разглядывали — так и есть, как в рязанском музее «Дворца Олега»: грудь, как синее небо, — и красная звезда. Вот она наяву, моя мечта, моя «жар-птица», под названием варакушка.
С неделю день и ночь у нашей палатки на охотничьем привале, не стесняясь соседством, пела и позировала доверчиво биноклю и фотоаппарату прелестная птичка; подпускала на три-пять шагов.
Так она развлекала нас в некрасовских угодьях Костромского охотобщества, где когда-то некрасовский «дед Мазай» спасал на лодке своих косых любимцев — зайцев.
Что соловей! У прославленного «пернатого царя» только 24 колена песни. А вот послушайте «стоязычную» варакушку, как она по-своему поет, да еще копирует всех птиц — и никогда не повторяется!
В майскую ночь соловей заглушает ее, но в «антракте» тишины услышишь, словно кто-то у берега в кустах пробует играть на такой удивительной арфе, у которой струны слишком тонки и нежны для человеческих пальцев. Одно досадно, что пение скоро обрывается, птица сбивается с тона...
На берегу Московского моря, через несколько лет, мы опять нашли эту птицу, уже знакомую по костромским разливам в районе некрасовских Малых Веж. И все мы согласились, что варакушка, по-народному «соловейко-аракуш», не хуже настоящего соловья. Всю звонкую летопись майской ночи она как бы записывает на звуковую пленку гортани. Она подражает всяким голосам, свистам, даже крикам и гудкам.
Варакушка — самая таинственная птица, любимица ученых-орнитологов, мечта птицелова, статная, на стройных высоких ножках, изящная красавица, ростом почти со скворца. По перу она, конечно, несравненно краше соловья, по голосу — разнообразнее: то соловьем зальется, то вдруг оборвется до шепота — по-глухариному. Недаром варакушку орнитологи называют «лампандским соловьем», «стоязычной птицей».
Песню соловья знаешь наперед; его крутоналивистые пересвисты, вздохи, стоны, чекрыжистое щелканье, — все это перепевы одного и того же. А вот сколько ни слушай варакушку, хоть сто лет живи, — песенки ее всегда воспринимаются по-новому. От нее невмоготу оторваться — снова и снова охота слушать. Причудливо, внезапно сменяются необычайные нотки, не похожие друг на друга.
На берегах египетского Нила наша варакушка — гнездарка — только зимняя гостья. Она, как никакая другая певчая птица мира, приводила в восторг заезжих ученых-путешественников — орнитологов Западной Европы.
В нашем русском лесу варакушка поет только у овражных родников, на лесных протоках по низинам, в кустах у ручья и просто в канавах с водой.
В суходолах ее не ищи. Туристы и экскурсанты не очень-то внимают на походе таким мелочам. Им невдомек этот сокровенный голос природы, а ведь варакушка — первая скрипка майской ночи. Да и соловей, словно из зависти, всегда норовит перепеть, перекричать тихозвучную ее песенку.
...Однажды дней десять жил я в Завидовском охотхозяйстве, искал-искал и все не мог найти варакушку вблизи Московского моря.
И нежный ветер, подымая
Весенний шум своим крылом,
Пахнул широко лаской мая
И мягким солнечным теплом.
(И. А. Бунин)
Помню майский вечер.
Луна, роса, темные узоры тенистой зелени, нежные ароматы ландышей и свежесть юной листвы. Кругом соловьи, — спать не дают. А тут еще прибавился тележный скрип крехтуна-дергача под самым окном спальни. Мне стало жалко измученного агронома на соседней постели. Я выскочил в смородину, комком земли запустил и еще прыгнул туда, где кричал коростель-дергач. Он умолк, известно как быстро он убегает. И вот тогда, в тишине, чуть подальше, у садовой канавы в смородине я услышал то, чего искал здесь десять дней. Так, только коростель меня надоумил открыть варакушку.
И потом начальник охотхозяйства — подполковник, охотоведы и даже старый агроном Аристов в дни весеннего сева сидели на садовой скамейке у пруда, слушали необыкновенное задумчивое пение. Даже досадовали, что соловей заглушает сюиту «аракуша».
...Однажды в машину Алексея Силыча сел писатель Сергеев-Ценский. По дороге из Лаврушинского переулка я сказал маститому седоку:
— О Севастополе писал Л. Н. Толстой, но вот вашим неподражаемым рассказом «Аракуш» вы давно предвосхитили биологические идеи ученых-орнитологов, опоэтизировали таинственность скрытной птицы-варакушки.
Сергеев-Ценский в этом рассказе вывел тип старика-птицелова, всю жизнь мечтавшего поймать варакушку. И он поймал, а я увидал «Аракуша», свою мечту.
Настало лето 1956 года. Жар знойного июня поторопил в отпуск. С семьей друга-охотника закатились мы на грузовике за Переславль-Залесский, в дремучую глушь ярославских лесов. Обосновались в Кубрянском лесничестве, на стечении рек Нерли, Кубри и Мечки.
Вдруг подули северные ветры, пасмурно затмилось облачное небо, зарядили безотвязные дожди. Надели ватники, а собирались загорать...
Июнь, жарник, самый теплый месяц года, холодил, что твоя осень.
Но, по старинной пословице, «охотник ведра в тороках не носит»... От лесничества (наша штаб-квартира) на расстоянии ружейного выстрела протекает извилистая речка — Мечка, вся в кустах, перевитых хмелем: крушины, рябины, ольх и ив, что называется «урёма». Тут и провел я с удочкой все хмурые зори непогожего месяца. Еще насвистывал порой соловей издалека, — он до Петрова дня поет... еще старая гадалка-кукушка принималась подсчитывать наши ненастные трудодни с удочкой...
В непогоду, как всегда, плохо брала рыба, и все равно — сидел, ждал... И вот привалило два счастья. Натрафил сперва на червя ловить в траве у берега щурят... В тихий вечер сижу однажды на Мечке — и ушам не верю... Знакомый голос. Моя «жар-птица». Запела варакушка. Она прилетает в апреле, поет в мае и в начале июня без перебоев, а в июле ее стоголосая песня — фенологическая сенсация! По случаю, конечно, плохой погоды нечаянная радость была мне, заветная песня моей мечты... Мы с товарищем-рыболовом и его дочкой — первоклассницей въявь увидели на берегу Мечки варакушку — всего в полусотне шагов от дома и меньше десяти шагов от наших удочек.
Милая варакушка! Голос ее и в июле 1956 года удивил и навеял воспоминания: как в телевизоре, мелькали незабвенные годы охотничьих встреч у костров с моими учителями пера — Е. Н. Пермитиным, А. С. Новиковым-Прибоем, В. П. Ставским и М. М. Пришвиным. На берегах детства, в Калужской области, подростком, услышал я первую варакушку.
Услышу ли и где в 1958 году, в 61-ю весну моей охотничьей жизни, свою «жар-птицу»?
И тайный голос навевает,
Еще весну переживешь...
Песня варакушки возвращает памяти золотые охотничьи костры, глухие тропы, голубые воды и потаенные лесные берега. И опять все будет, как впервые...
