Васильев А. Б.
Очерки утиных охот
«Воже — крупное озеро на севере Вологодской области РСФСР. ...Мелководно, берега имеет низкие, местами заболоченные, торфянистое дно. Богато рыбой...» Так говорится про озеро Воже в Большой советской энциклопедии (том 8-й). Если быть точным, то расположено озеро Воже свое доброй частью и в Архангельской области.
Богато оно не только рыбой, но и дичью — пернатой и зверями. На воде селятся утки всех пород, нырки, гагары; в болотистых местах — журавли, кроншнепы, кулики, бекасы; в лесу, окружающем озеро, водятся в изобилии тетерева, рябчики, глухари, белки, куницы, зайцы, рыси, волки, лисы, лоси... Даже встреча с грозным хозяином северного леса — медведем не считается за большую редкость. Да и где же водиться всякому зверью и птице, как не в тамошних бескрайних просторах. Природа отпустила всего вдоволь для их привольной жизни в тех краях. Озеро глазом не окинешь, в длину оно вытянулось на десятки километров, а в ширину до 10—12 километров. И сколько рек, речек и ручьев наполняют озеро Воже, чтобы оно, как могучее сердце, питало через реку Онегу Белое море!
Седой древностью веет от таких названий рек, дающих жизнь озеру, как Вожега, Укма, Кера, Иксома, Питримица, Пунема, Тордокса...
Лес, где повыше, хвойный, а пониже — лиственный, не видно ему конца и краю, дикий, дремучий, местами кажется, что в нем и нога человека не ступала.
По берегам озера камыш, осока и всякие травы — мало сказать, что их изобилье. Это какой-то зеленый потоп, заполнивший, затопивший каждую пядь земли, все мелководье.
Отдаленность озера от железнодорожной магистрали Москва — Архангельск на 80—100 километров, отсутствие регулярного сообщения от конечных станций до озера, бездорожье — все это делает путь к озеру нелегким, но кто доберется до него, того вознаградит оно щедро.
Весна
Станция Ерцево Северной железной дороги. Еще несколько десятков километров в сторону по местной железнодорожной ветке, и мы на конечной станции — Лосиная. От нее до избранного нами на этот раз места охоты — реки Тордоксы и деревни того же наименования, расположенных у озера Воже, — осталось километров 8 по прямому пути. Так как дорога почти растаяла и половина ее уже затоплена весенним половодьем, то эти восемь километров стоили добрых восемнадцати. По карте видно, что до озера Воже было бы удобнее ехать на лодке по реке Пустой, но, во-первых, река в тот момент еще не совсем освободилась ото льда, а во-вторых, на самом озере еще не было охоты, потому что оно находилось подо льдом. Значит, охота ждала нас по речным разливам, а для этого подходящая река Тордокса.
Свет не без добрых людей, и благодаря этому наши тяжеленные мешки с провизией, теплой одеждой, патронами двигались вьюками на лошади, что уже было большим облегчением. За плечами только ружья, да в руках корзинки с подсадными утками. И все равно, несмотря на утренний весенний морозец, прилипает к телу рубашка, мокрая от пота. Такая уж ходьба: поставил ногу в растаявшую землю — еле вытащишь, ступил на ледяной бугорок — как будто держит, занес другую ногу, а первая уже рухнула почти по колено в торфяную жижу.
Но вот и Тордокса — деревня, расположенная тремя кучками домов, и река, сейчас несущаяся стремительным широким потоком в озеро Воже, а летом всего лишь скромная речка, берущая начало здесь же поблизости из болот. Заслуженный отдых ждал нас у гостеприимных хозяев.
Не прошло и нескольких часов, как у берега Тордоксы, среди кустов, шагах в двухстах друг от друга, звонко закрякали наши подсадные, перекликаясь между собой. Им ответили жвяканьем тордокские селезни. Хлестнули первые выстрелы, и первый селезень сложил свою голову рядом с коварной соблазнительницей...
Может быть, охота с подсадной уткой однообразна? Сидишь в шалаше, плавает шагах в тридцати от тебя на веревочке подсадная утка, подсаживается к ней селезень, гремит выстрел — и все, жди следующего.
Но сколько каждый раз нового, захватывающего, волнующего для сердца охотника в этих маленьких эпизодах!
Вот неумолчно кричит подсадная утка, словно вызывает, молит селезня — откликнись, посочувствуй ее одиночеству. Проходит несколько минут. Утка умолкает и начинает хлопотать около каких-то травинок, протянувшихся по воде тонкими змейками.
И снова тоскующий призыв утки раздается далеко вокруг... И где-то далеко за деревьями, даже не сможешь определить точно, где именно, раздается едва слышно дребезжащий звук «вж-ж». Крякуша умолкает и вертит головой, прислушиваясь, затем возбужденно начинает плавать то в одну, то в другую сторону, словно ищет что-то и тихонько покрякивает. Звук «вж-ж» раздается более явственно уже как будто с другой стороны, — значит, селезень делает круги, стремясь найти серую подругу, а кстати, убедиться в безопасности.
Согнешься в шалаше и замрешь, стараешься не выдать себя ни малейшим движением, ни лишним дыханием, ни даже посторонней мыслью — все сосредоточено на том, подсядет ли селезень, с какой стороны, как просунуть бесшумно и незаметно стволы ружья сквозь ветки шалаша и посадить на мушку изумрудноголового жениха...
Утка уже видит селезня и «осаживает» его. Она заливается, захлебывается в своем призывном крике, даже приподнимается над водой верхней частью туловища, а селезень все делает круги — еще далеко и высоко, но с каждым разом все ближе. Вот он уже проносится над шалашом так низко, что слышен шелест его крыльев. Посмотреть бы на него, но боязно поднять голову и выдать свое присутствие. Другой раз не удержишься и взглянешь ему вслед — он парит, едва шевеля крыльями, низко над водой и вот-вот сядет, но в последнюю секунду вдруг с шумом взметнется вверх.
В голосе утки обида, горькое разочарование и снова настойчивый стонущий призыв. Селезень не выдерживает, погашает в себе недоверчивость к подозрительному нагромождению веток на берегу и, круто повернув, опускается в воду шагах в тридцати от утки. Он тихо жвякает, подзывая соблазнительницу, а она охорашивается и, покачиваясь, как челнок, устремляется к селезню, но, увы, веревочка одергивает ее назад. Пугается она — испуган и селезень. Он делает толчками лапок несколько резких поворотов на одном месте, как от заводного механизма, и застывает. Неужели улетит? Нет, он решительно устремляется к утке, выгибая точеную шею и издавая ласковое «вж-ж-ж», хотя и не отрывает глаз от все той же кучи веток на берегу. Еще ближе к утке плывет селезень, и веером бегут от него по воде мелкие волны. Еще ближе... Горячий воздух вырывается ему навстречу из зияющей точки в груде веток, ослепляет и глушит...
...День, два, три поохотились мы в Тордоксе, и надо двигаться на другое место — поискать и там охотничьей удачи и новых впечатлений.
Несколько километров прошагали мы через лес и болото от Тордоксы до деревни Нижней и вышли на берег широкой и быстрой в весеннюю пору реки Вожеги — главного притока озера Воже. На лодке вниз до озера десять километров, но вода так несет, что веслами шевелить не надо. Только правь рулевым веслом и смотри внимательнее вперед, иначе, если засмотришься на быстро несущийся поток, по которому с журчанием ходят воронки, ввинчиваясь в толщу воды, начинает кружиться голова, а лодка, потеряв управление, вдруг оказывается носом назад.
На одном из поворотов реки перед нами открылся громадный разлив, посередине которого стояла избушка. Казалось, она плывет, как плывут около нее лодки рыбаков, но на самом деле она стояла на земле, окруженная со всех сторон водой, — ни дать, ни взять «избушка на курьих ножках».
Сотни разнообразных уток плавали островками по разливу и носились над затопленными деревьями. Как не остановиться здесь и не переночевать в этой избушке, хоть и хлюпает вода под досками пола, а отоплением служат десятка полтора кирпичей, нагреваемых здесь же на костре, от которого дым выходит «по-черному», через отверстие в крыше.
Постреляли мы здесь на вечерней заре и на утренней, а на следующий день обосновались уже на рыбзаводе. Его несколько домов расположены на самом берегу озера, у впадения реки Вожеги.
С вечера приготовил я шалаш, а на рассвете уже сидел в нем. Погода была тихая и такая теплая, что удивительно было видеть на березах не кружево зеленых листьев, а голые ветки и на берегу не зеленый ковер, а рыжие клочья прошлогодней травы с островками снега, не успевшего стаять и похожего на мыльную пену. Даже комары появились, правда, еще какие-то невесомые и прозрачные.
Охота что-то не клеилась. Моя подсадная молчала. Она то ныряла, доставая со дна что-то, видимо, очень вкусное, то чистилась, то просто плавала. Я перестал наблюдать за ней и задумался. О чем? Мало ли о чем думаешь в такой момент, а может быть, и ни о чем не думаешь, а только чувствуешь себя маленькой клеточкой природы — и этим счастлив.
Вдруг утка как-то особо мягко не закрякала, а скорее зашептала «ко-ко-ко». Посмотрел я в отверстие между веток и вижу рядом с уткой великолепного селезня, невесть откуда взявшегося. Бывает же так, что селезень вдруг неожиданно появляется около утки, как будто всплывает со дна. Молча летит, молча садится и так же, не издавая ни звука, подплывает, а утка, точно сговорившись, тоже молчит и не выдерживает лишь в момент, когда селезень уже совсем рядом. Шевельнулся я в шалаше, когда второпях продвигал стволы ружья между ветками, и взметнулся мой селезень ввысь, точно яркий флажок на ветру. Выстрелил я ему вслед не целясь, даже не видя его сквозь шалаш, и если бы селезень благополучно улетел, то это было бы в порядке вещей, но ему просто не повезло. Этот селезень стал моей первой добычей в то утро.
Один селезень — это тоже охота, но было еще рано уходить. Посидел я час, а может быть, и больше. Передо мной за кромкой прошлогоднего камыша расстилалось озеро Воже. Отбойный ветер отогнал лед от берега, и на чистом пространстве воды носились стаи чернети. Сядет такая стая, застрекочет, и начнут черные точки то сплываться в кучу, то рассыпаться бисером в разные стороны, словно кто-то катает шарики на громадном блюде. Потом стая с шумом поднимется, но как-то не сразу, а длинным черным шлейфом, постепенно отрываясь от воды. Покружится, покружится и снова сядет. А чайки почему-то обосновались на кромке льда и подняли такой разноголосый стон, как будто там происходит страшная перебранка.
Посидел я, посидел и, наконец, решил собираться на стан. Вытащил лодку из кустов, подъехал к утке, хочу сажать ее в корзинку, но слышу где-то далеко на чистой воде отрывистое жвяканье. Прислушался. Опять оттуда слышно изредка: «вж-ж, вж-ж». Значит, селезень заметил утку, но из предосторожности сел далеко и находится в раздумье: подплывать ли к утке, или она сама приблизится к нему, или, может быть, улететь восвояси. Оставил я утку на месте, завел обратно лодку в кусты и спрятался в шалаш. Хотя селезень, вероятно, заметил меня, но кто его знает — что в нем пересилит: чувство самосохранения или страсть? Прошло минут десять. Вижу, как селезень мелькает над камышом и садится рядом с уткой. Он и утка на одной линии от меня: утка подальше, он поближе. Если выстрелить, то наверняка смахнешь обоих, потому что дробь всегда ложится как удар плетью. Другое дело, если бы селезень хоть на метр-полтора был в стороне. Я замер, селезень замер, зорко следя за шалашом, и утка замерла, а ружье уже продвинуто между веток, и мушка под селезнем. Он сдвинется в сторону или утка отплывет — сноп дроби накроет цель.
Проходит минут пять — никто не меняет положения, а поза у меня неудобная, так и хочется повернуться, сесть иначе, но тогда — прощай, селезень. Жду, стараюсь не думать о застывшем локте, на котором держится ружье на весу, и о неловко согнутой спине. Проходит еще несколько томительных минут. Перемен не последовало. Что же делать, ведь дальше так не усидишь?
Неожиданно слышу совсем близко в воздухе новое жвяканье. «Ага, — думаю, — прилетел соперник, может быть, он как-то разрешит положение».
Еще раза три прозвучало в воздухе «вж-ж, вж-ж», и всплеснулась вода. Совсем близко от утки сел новый селезень, но на метр левее нее, и застыл. Моментально перевожу мушку под него и стреляю. Что с ним стало — не знаю, но вижу, что броском взлетает первый селезень. Я ему вдогонку посылаю заряд из левого ствола. Падает. Стараюсь увидеть селезня, которого я стрелял сидячим. Оказывается, он уплывает с перебитым крылом. Много ли надо для того, чтобы вставить патрон в ружье! Еще один раз прокатился гром, окончательно взбулгачив чернушек и чаек, поднявшихся тучей от выстрелов.
Такое весеннее утро запомнится надолго.
...Поохотились мы здесь несколько дней, и наступила пора собираться в обратный путь.
Август
Станция Вожега на магистрали Москва — Архангельск. От нее до озера Воже около сотни километров. Средство сообщения — как придется. Параллельно дороге тянется река Вожега, но она местами почти пересыхает, местами порожиста, кое-где запружена, и потому ею как средством сообщения не пользуются.
Попутная автомашина доставила меня не без труда по разбитой дороге до с. Бекетовки, а там оставшиеся десятка два километров до озера Воже были преодолены на лодке. И вот я у своих друзей на рыбзаводе.
Суровый северный край, но и он в августе залит солнцем, под которым пушистые желтые утята уже созрели в тяжелых крякв, с трудом отрывающихся от воды. Да и так редко их тревожат в тех местах, что им и не хочется лишний раз подниматься в сверкающий солнцем, пока еще мало знакомый, беспокойный воздух и покидать зеленый прохладный и, главное, безопасный полумрак камышей и осоки. Плыву по узенькой лесной речке на легкой лодке. Здесь такие лодки называют набойницами, потому что дно у них из долбленого дерева, а для бортов набиваются доски.
Сижу на корме лодки лицом к носу и двигаюсь вперед легкими толчками весел от себя — хоть это и не совсем удобно для гребли. Но, по крайней мере, видишь все впереди и можешь быстро изготовиться для выстрела. Камыш и осока, осока и камыш. Едешь вплотную к ним полчаса, час, а результата никакого.
Куда же подевались утки? Берег совсем рядом. И если утки здесь есть, но прячутся, то сидят где-то на земле и, видимо, не боятся лодки. Поворачиваю обратно и пускаю свою лайку Читу по берегу. Трудно ей преодолевать заросли, а иногда она даже предпочитает плыть, чем пробираться по берегу сквозь щетину осоки и камыша.
Тогда я хитрю. Подъезжаю к берегу, а когда собака выходит на берег, я снова отъезжаю, не давая ей прыгнуть в лодку. Приходится собаке идти по берегу.
Но вот в том месте, где я только что проезжал и ничего не нашел, вылетает с шумом утка, а через сотню шагов другая. Грохочут выстрелы, и на душе становится веселее.
Вот Чита забежала шагов на десять вперед и... из осоки под самым носом собаки выпрыгнула на воду кряковая утка. Она оказалась между собакой и лодкой и явно не знала, как ей поступить дальше. В пяти шагах на нее смотрели настороженные глаза собаки, а с другой стороны на таком же расстоянии остановилась лодка со мной, тоже не обещавшая ничего доброго. Все трое застыли в ожидании. Стрелять на таком расстоянии было невозможно, да и неинтересно. Утка вертела головой и делала быстрые повороты то в одну, то в другую сторону, как заводная игрушка, но все еще ни на что не решалась. Наконец, резким толчком крыльев она стремительно поднялась. Вероятно, я показался ей менее опасным, чем собака, потому что утка полетела в мою сторону, обдав меня ветерком своих крыльев. Это был ее просчет: если бы она устремилась в сторону собаки, то моментально скрылась бы в кустах, а моя сторона речки давала возможность выстрела, хотя и довольно трудного, потому что мне пришлось поворачиваться и стрелять назад в угон. Трофеи пополнились...
Пролетает пара уток вдоль речки и садится недалеко в камыш. Надо их спугнуть: кто знает, может быть, удастся выстрелить.
Проезжаю мимо камыша на лодке, нарочно хлопаю веслами по воде. Ничего нет. Может быть, утки успели незаметно для меня улететь? Пробую проверить: пристаю к берегу, подтягиваю голенища резиновых сапог, слезаю с лодки и вместе с собакой продираюсь через заросли камыша и осоки. Не успеваю сделать трех десятков шагов, как поднимается одна утка — далеко, а следом за ней вторая — поближе. Выстрел, и вот она лежит на воде брюшком кверху.
Дождь... Надоело мне сидеть под деревом у костра, и пошел я бродить по болотцу.
Буквально из-под ног вырывается утка. Моментально передвигаю предохранитель и подбрасываю ружье к плечу, но по мокрому цевью и шейке ружья рука скользит. Ружье падает, и лишь в последнее мгновенье я подхватываю его совсем над водой. Непроизвольный выстрел взрывает воду подо мной, — значит, хватая ружье, я задел спусковой крючок. А утка летит все еще на выстрел от меня. Бросаю ружье к плечу, и надо бы стрелять, но вот вопрос — в каком стволе остался патрон? Думаю: «Наверное, в левом, потому что нечаянно я должен был задеть передний крючок, т. е. правого ствола». Нажимаю задний крючок. Выстрел. Утка падает, а я чувствую, что даже вспотел за эти две-три секунды и явно подбил губу от неудачно, в спешке приложенного приклада. Но охота начата, несмотря на дождь, а это самое главное.
Речка глубокая, с обрывистыми берегами и тихая, как на картинке. По бокам высокий лес, так близко к воде, что и берегов-то как следует нет.
Собака пробирается по берегу через зеленые заросли, а я продвигаюсь на лодке вдоль речки. На берегу шум, как будто по кустам кто-то колотит доской плашмя. Хватаю ружье и вижу стремительно вылетевшую впереди меня утку. Мелькает мысль, что шума слишком много от одной утки, но раздумывать некогда. Стреляю раз, два. Утка благополучно улетает, а справа на берегу, где раздавался шум, мелькает в деревьях выводок глухарей — вот, значит, кого спугнула собака.
Старик глухарь медленно и низко тянет мимо меня через реку буквально в тридцати шагах от лодки. Не торопясь, величаво машет он могучими крыльями... «Э-э-э-х!» — кричу я ему вслед и грожу кулаком, а глухарь скрывается в лесу.
Осенний перелет
Сентябрь — это звучит на севере хмуро и строго. Чем ближе к концу месяца, тем реже показывается солнце, тем чаще серые лохматые тучи громоздятся по низкому небу и дышат на землю хлопьями тумана и мелким холодным дождем, который, как мокрая вата, липнет к лицу. С ночи на мрачном небе все же видны звезды в просветах между туч, а к рассвету небо, глядишь, даже и совсем очистится, но чуть порозовеет восток, и, словно дым от костра, зажженного восходящим солнцем, поднимаются откуда-то клубы тумана, которые наглухо заволакивают небо бесформенными сплошными облаками.
И снова кругом серая мокрая муть.
Идет осенний перелет. Улетели кулики и кроншнепы, уже почти нет чирков. Отлетают в строгом строю последние журавли, прощаясь с привольными родными местами трогающим за душу курлыканьем. Двинулись беспорядочными табунами утки. Часть их уже переместилась отсюда вслед за солнцем южнее, а с севера потянулись косяки уток с Белого моря и остановились здесь подкрепить силы для далекого путешествия — благо, что морозов еще нет. На речках и болотах уже мало можно встретить уток. Взматеревшие утиные выводки перебрались на озеро Воже и сбились в стаи.
Но еще есть и такие утки, которые настолько привыкли к родным местам, где они вывелись и выросли, что предпочитают и сейчас сидеть целыми днями в густой траве по речкам и болотам, чем качаться на волнах озера.
В один из сентябрьских дней я снова в Тордоксе, где весной охотился на селезней. Станции Ерцево и Лосиная, затем на моторной лодке — по реке Пустой, несколько километров — по озеру до устья реки Тордоксы, еще два-три километра — по реке — вот путь, после которого я обменивался рукопожатием со своим другом, местным жителем, Николаем Александровичем.
Утром я приехал в Тордоксу, а в полдень уже шел в поисках уток недалеко от деревни по берегу Мельничного ручья, ступая с кочки на кочку и пробираясь через вязкую спутанную осоку.
Впереди мелькал пушистый хвост моей лайки Читы.
Ручей струил спокойную воду и кружил осеннюю золотую листву, где-то недалеко мычали коровы, пастух щелкал кнутом, и все казалось таким домашним, что я начал думать, что тут для охотника ничего и быть не может. Всегда так кажется при дневном свете. Другое дело вечером или на рассвете: те же самые места становятся в полумраке загадочными, таящими в себе какие-то тайны, и тогда не только не удивляешься, если вдруг в воздухе появляются движущиеся силуэты уток, но считаешь это в порядке вещей.
Мои раздумья прервались неожиданным образом: из травы, под носом у собаки, выскочила на воду — именно не вылетела, а выскочила прыжком, вероятно, с высокой кочки — большая кряковая утка. Выскочила, потом подлетела метра на три, спасаясь от собаки, снова села на воду и поплыла, испуганно оглядываясь на меня и на собаку.
Думаю: близко, разнесешь выстрелом. Отпустил метров на двадцать, прицелился, нажал спусковой крючок. Щелчок — и никакого выстрела. Из другого ствола. Снова щелчок — и опять никакого выстрела. Быстро открываю стволы — в них нет патронов: забыл зарядить. Вот уж действительно...
Пошел дальше. Из кромки тростника вылетела тяжелая кряква, оторвавшись от воды с таким усилием, словно она прилипла к воде, как муха к клейкой бумаге. После торопливого выстрела она продолжала летать — промах, после второго упала. Начало охоты есть.
Прошел ручей, стал возвращаться обратно. Только что про ходил этим берегом — что же здесь может быть?
Уже деревня близко — тем более ожидать нечего. Можно идти спокойно. И вдруг — и сколько же этих «вдруг» шевелят душу охотника — из травы с шумом и кряканьем взвилась в воздух пара кряковых. Поймал на мушку одну из них, нажал спусковой крючок, но он не подался: предохранитель не снят. Конечно, чертыхнулся я в сердцах, отнял ружье от плеча, передвинул предохранитель, снова навел мушку, взял упреждение. Выстрел. Утка точно споткнулась в воздухе, скосилась на бок и упала в воду у противоположного берега. Другой выстрел. Вторая утка, увы, улетела, — значит, была уже далеко.
Перебрался я на другую сторону ручья, шарил, шарил в траве, вместе со мной искала собака, но напрасно — подранок куда-то уплыл. Да в такой траве слон может спрятаться, а не только утка!
Вот у берега стоит моя лодочка — набойница. Постоял я около нее, подумал, куда дальше двигаться.
Чита вертелась около моих ног. Вдруг она бросилась к кусту в двух шагах от меня. Из него стрелой вылетела утка. Откуда она взялась, была ли на месте или подошла? Ведь я стою здесь уже минут пять.
Но сейчас надо стрелять, а как это сделать, если утка стелется над травой, а позади нее несется собака, почти хватая птицу за хвост? Вот утка немного отделилась от собаки, но все же еще стрелять опасно. Еще несколько мгновений. Стреляю. Утка летит. Стреляю еще раз. Горсть перьев дымком взметнулась по воздуху, а утка, какая-то взъерошенная, перелетела через ручей и скрылась где-то в лесу. Значит, достанется лисице.
Итак, первый день охоты начался неудачно. Вероятно, я вложил в него слишком много азарта.
Вечереет. Небо в облаках. Брызжет мелкий дождь. Временами ветер немного разгоняет тучи, и тогда становится светлее, а вместо дождя сырой воздух обдает лицо холодной влагой.
Встал я в куст на берегу речки около мелкого болотца, обломал вокруг себя ветки для обстрела. Жду.
Стремглав пролетела первая утка — разведчица. Сделала большой круг и скрылась. Вот еще летит утка у меня над головой. Поворачиваюсь и стреляю в угон. Грузно шлепается комок в траву. Эта уже никуда не уйдет. Становится темнее. Замелькали в воздухе черные клубки — пролетает надо мной небольшая стая. Успеваю выстрелить в один из них. Клубок звонко шлепается в воду, разбрасывая брызги. На другой стороне узенькой речки темной тенью летит селезень, отрывисто жвякая. Выстрел, и селезень падает.
Снова появляются в более светлой половине неба темные клубки, и кажется, что они, как подвешенные на ниточках, то опускаются, то поднимаются надо мной.
Стреляю больше по угадке, чем по цели. Шлепается что-то в воду. Выстрел не пропал даром. Теперь уже совсем темно, и пора заканчивать первый день охоты, начавшийся так неудачно, но более или менее наладившийся к концу.
Озеро глухо шумит, ходят по нему буруны. Не такие веселые и легкие, как летом, когда они тысячами белых барашков плещутся на солнце, подзадоривают и брызжут в лицо гребцам прохладными брызгами, а ворчливые и тяжелые. Поддаст такой бурун в борт лодки, и трепыхнется она, как раненая.
Птица не может удержаться на середине озера. Она то и дело отрывается от волн и мечется стаями вдоль берега в поисках затишья. В камышах сбились сотни уток.
Мой шалаш на маленьком островке выглядит, как один из многих кустов, которые тянутся по берегу. Около него резиновые чучела уток качаются на волнах, как живые. Приходится узнавать живых уток по счету: чучелов восемь, а если плавает девять или десять фигур, то, значит, к ним подсели утки. Только какая же из них живая? Вот одна отдалилась больше, чем позволила бы веревочка резиновому чучелу. Выстрел. Утка переворачивается кверху брюшком. Оказалась свиязь.
Из камыша показываются две темные точки — утки. Они пока еще далеко и в набегающих волнах то ясно видны, то вдруг исчезают, и тогда начинаешь думать: не улетели ли они? Но они снова появляются, и с каждым разом все ближе к чучелам. Пора приготовиться. Просунул осторожно ружье между ветками шалаша и замер. Парочка, перегоняя друг друга, решительно устремляется к чучелам. Выстрел. Утка трепещется на месте, а селезень бьет одним крылом и делает круги, уронив голову в воду.
Идет время, а ветер все бушует.
Кряковой селезень летит вдоль кромки камыша, но ветер жмет его на шалаш. Селезень, не удерживаясь на высоте перед напором ветра, снижается и летит прямо на шалаш. Выстрел, но мимо. Селезень взмывает кверху и на мгновение трепещется на месте, отброшенный и почти опрокинутый ветром. Светлеет его белое брюшко. Еще выстрел. Слышится короткий треск дроби по перьям, и птица падает комком на воду.
А ветер все рвет, катает по небу горы туч. Низко тянутся над озером первые косяки гусей.
На озере тишина. Метелки камыша еле покачиваются. Стаи уток сотнями и тысячами черных точек рассеялись по озеру. Вечером они подплывают к камышам и проводят там всю ночь у мелкого берега, добывая корм. С рассветом они, точно по сигналу, поднимаются разом и перелетают на середину озера. Там они в полной безопасности. Сидишь с рассвета в шалаше — и никакого результата: и стрелять нечего и даже посмотреть не на что. Лишь изредка кое-где, далеко от берега, летают небольшие стайки уток. Надо что-то придумывать.
Мы решили еще до рассвета забраться в камыш и там попытаться сделать хоть несколько выстрелов по уткам, которые будут возвращаться утром на середину озера.
И вот близится рассвет, а я и мой приятель — Николай Александрович — выехали из устья речки на простор озера, а оттуда стали тихонько пробираться в камыши. Сперва камыши попались редкие, но ближе к берегу стали гуще. Дальше ехать не было надобности — мы уже попали на утиный пир. Со всех сторон доносилось кряканье, свист, жвяканье селезней, хлопанье крыльев...
Небо светлело, жизнь в камышах становилась все более шумной. Чаще хлопали крылья, громче раздавалось кряканье. Заметно было, что птица постепенно отдалялась от берега и группировалась там. Но увидеть что-либо в камышах было еще невозможно. Одна утка подплыла незаметно почти к борту лодки и, заметив нас, встрепенулась и нырнула, заставив нас вздрогнуть от неожиданности.
Рука невольно берет ружье, но стрелять бесполезно: по-прежнему ничего не видно.
Но теперь ждать недолго: еще полчаса — и будет достаточно светло. А утки суетились и суетились, крякали, хлопали крыльями, и — точно порыв шторма пронесся над камышом — все сразу поднялись и замелькали едва заметными темными точками, устремившимися к середине озера. И выстрелить было даже не во что. А затем все стихло. Сколько мы ни ездили по камышам — нигде ни одной утки.
На наше счастье безветрие продлилось недолго, на следующий день опять загудел ветер — и снова заметалась птица вдоль берегов. И снова загремели выстрелы...
