Парамонов Маркиан
Мы впервые встретились в пригородном поезде накануне дня открытия охоты по уткам. Я был со спаниелем, Петров — один. Сидящий рядом с ним охотник, увидев спаниеля у моих ног, презрительно усмехнулся и сказал:
— Карманная собачка, пригодна для лежания на подушках.
Петров ничего не ответил.
Подобные реплики горе-охотников для меня были не редкость. Я к ним привык и, откровенно говоря, понимал подобное презрительное отношение к этой собачьей породе. Дело в том, что подавляющее большинство московских охотников вовсе не имеет охотничьих собак. Не желая или не имея возможности по различным причинам уделять натаске собак свободное время, они бывают вынуждены пользоваться общественными собаками, имеющимися кое-где на охотничьих базах, или вовсе обходиться без них. Общеизвестно, что охота вообще, и особенно охота по птицам, без собак теряет по меньшей мере половину своей прелести.
Та часть охотников, которая решила завести собак, обычно заводит сеттеров, пойнтеров или континентальных легавых, как наиболее модных и производящих красивый эффект, когда они, вытянувшись, замирают на стойке по птице. Что же касается спаниеля — этой самой старинной породы, то надо сказать, что очень многие охотники не имеют никакого представления о его работе. Правда, в последние годы эта порода начала заметно распространяться, но, несмотря на это, встреча со взрослым охотником, да еще с таким длинным дядей, как я, идущим рядом с крохотной длинноухой собачкой, естественно вызывает веселую улыбку.
Вот так и сейчас — я слушал разговор группы охотников, которые оказались в вагоне по соседству со мною.
— А, в самом деле, по какой дичи идет эта собачка?
— По тиграм и медведям.
— Ну, что вы! Такая маленькая! — изумилась сидящая рядом женщина.
— Это и хорошо, что маленькая! Она прыгает на медведя, хватает его за загривок и грызет. Медведь ее не достанет и бегает, пока не протянет ноги.
Все засмеялись.
— А как она насчет уток? — спросил старик, сидящий напротив.
— Куда ей! — ответил охотник. — Утка для нее — большая птица. Вот только уж если по воробьям!
Новый взрыв хохота.
Поощряемые смехом, мои соседи потеряли всякую меру — они без конца рассказывали небывалые истории и охотничьи анекдоты, а слушатели смеялись, как мне казалось, не столько над выдумкой, сколько над самими рассказчиками: вот, мол, видал — каковы охотники!
Я обратил внимание на то, что Петров всю дорогу задумчиво смотрел в окно вагона, не принимая участия в болтовне своих соседей.
Часа через два поезд подошел к станции Конобеево. Выйдя из вагона, я направился к озерам и, устроившись в копне свежего сена, переждал короткую августовскую ночь.
Под утро потухли многочисленные охотничьи костры на берегах озер. Белый дым от них еще долго поднимался столбиками кверху и, смешавшись с утренним туманом, легким покрывалом висел над водою. В предрассветной мгле еле-еле вырисовывались очертания прибрежных камышей. Воды не было видно — озера слегка дымились испарениями. В воздухе было свежо и сыро. Пахло осокою и скошенной травой. Где-то рядом, в камышах, созывая выводок, прокрякала утка.
Все это волновало охотничье сердце. Кто-то не выдержал — и вдали грохнул выстрел, за ним — другой, третий, и загремела канонада, хотя еще с трудом можно было рассмотреть пролетающую птицу.
Между тем, светало все больше. Стали видны уже плесы, покрытые лилиями, кустарники по берегам озер и стога сена — в отдалении. То там, то здесь над камышами вскидывались дымки выстрелов, и встревоженные утки носились во всех направлениях. Немало убитых и раненых птиц валилось в высокие камыши и густую осоку.
Я расположился за кустом у «горелого болота», где частые метровые кочки с высокой осокой совершенно скрывали от взора широкие плесы, расположенные вдали от берега. Там группировались огромные стаи уток, поднятые охотниками с открытых озер. Вне выстрелов они кружились над серединой болота и опускались туда на отдых. Ни проплыть, ни пройти к ним было невозможно. В надежде на случайный выстрел немало охотников бродило вокруг «горелого болота». Вот один из них укрылся за копною по соседству со мной. Вижу, как он вскинул ружье и ударил дуплетом по утиной стайке. Одна за другою две утки упали в кочкарник. Охотник разделся и полез в осоку, но вскоре вернулся обратно.
Мне стало жаль пропадающую птицу и захотелось помочь неизвестному. Я направился к нему. Не прошел я и двух десятков шагов, как спущенная с поводка собака подняла из осоки две кряквы. Я вскинул ружье и, обогнав мушкой поднявшихся птиц, выстрелил два раза. Утки упали в болото. Зея поплыла и подала добычу.
В это время ко мне подошел сосед. Это оказался Петров.
— Я буду очень благодарен, товарищ, если вы пошлете свою собачку за моими утками, — проговорил он нерешительным тоном.
Такая просьба, признаться, меня даже обрадовала. «Ага, — подумал я, — без этой карманной собачки убитых уток тебе не достать».
Однако я не подал виду, что узнал своего вчерашнего попутчика, и спокойно спросил:
— Куда они упали?
— Вон там, — показал он рукою.
Я взял комок грязи и бросил его в воду.
— Подай! — послал я собаку.
Зея бросилась в болото и через несколько минут принесла крякушу. Вторую птицу она искала долго. Было видно, как местами ей приходилось плыть между кочек или взбираться на них и продираться через густую путаницу осоки. Минут через десять мы снова увидели собаку, плывущую между кочек с подстреленной уткой в зубах. Вся облепленная тиной и водорослями, она вылезла на кочку и уселась на ней. Немного отдохнув, она продолжала путь, подала мне утку и только тогда начала энергично отряхивать с себя воду и тину.
Находящиеся поблизости охотники стали сходиться на наши выстрелы.
— Пойдемте завтракать к стогу, — предложил я, — а то все потянулись к нам.
Петров согласился, и мы пошли краем болота. По дороге Зея отыскала нам в осоке еще двух, кем-то раненных, чирков.
— Толковая собачка, — сказал, улыбаясь, Петров. — Свою добычу не упустит и чужую соберет.
Мы уселись у стога и представились друг другу. Теперь я подробнее рассмотрел своего нового знакомого. Степану Федоровичу Петрову на вид было около тридцати лет. Его чисто бритое смуглое лицо было покрыто коричневым загаром. Как я безошибочно определил, он был незаурядным гимнастом — так эластичны и ловки были его движения. Невысокого роста, пропорционально сложенный и плотный, он создавал впечатление человека «в комке».
Петров снял свою фуражку военного летчика, вытер платком бритую и совершенно круглую голову и, прислонившись к стогу, проговорил:
— Оказывается, спаниель — неплохая порода, а я-то, признаться, об этом не имел понятия.
— Неплохая, — ответил я. — Однако дело не в породе, а в охотнике: всякая порода хороша, если над собакой поработать.
Пока мы завтракали у стога, раскаленный диск солнца поднялся над горизонтом. Серебряные бусинки росы на траве пообсохли. Слабый ветер потянул с юго-востока. Высоко носились стрижи, а еще выше над ними плавно кружились два ястреба, высматривая в траве уток, подстреленных охотниками. Кончилось утро, начинался знойный день.
Стрельба на лугах утихла. Усталые охотники разбрелись кто куда. Одни ушли на станцию, другие разместились с теневой стороны у стогов, развесили на солнцепеке мокрую одежду и отдыхали.
— Не пора ли нам ехать? — сказал я. — До жары доберемся до дому.
— Поедем, — ответил Петров и поднялся.
Мы добрались до станции, когда к перрону подходил поезд. Вынув из рюкзака связанных за голову уток, чтобы они не протухли, мы вошли в вагон.
Увидев нас, один из сидящих в вагоне охотников воскликнул:
— Вот это набили! А ты, Семен Петрович, везешь единственного чирка!
Другой пошутил:
— Очевидно, у знаменитого «Мацка» Семена Петровича стволы на стенде расстрелялись: как ни ударит — все мимо!
— Ошибаетесь, други, — ответил третий, — «Мацка» мое достает птицу в поднебесье, но озеро здесь сильно заросло. Убил-то я шесть, а везу вот одну.
— Слышите? — шепнул я Петрову. — Тоже охотники. Без собак здесь масса раненой птицы пропадает даром.
Мы уселись у окна полупустого вагона. Поезд набирал скорость, перестукивая на стрелках. По лугу бежали грузовые автомашины, перевозящие сено с лугов. Вдали виднелся белый контур пассажирского теплохода. Казалось, он двигался прямо по лугу. Там, за стогами, лениво несла свои воды широкая река Москва.
Прошло две недели, и снова я встретился с Петровым на вокзале у кассы.
— В какие края? — спросил Степан Федорович.
— На Раменские луга. Говорят — пошел дупель. А вы?
— Собирался в Виноградово. Надо ж ему дать работу, — показал Петров на крапчатого сеттера. — Но, если не возражаете, я бы поехал с вами.
— Вот и прекрасно, идемте в вагон.
Электрический поезд, сверкающий зеркальными стеклами и хромированными поручнями, через час примчал нас в Раменское. Мы направились в сочные луга, раскинувшиеся по широкой пойме Москвы-реки.
Петров пустил собаку. Мягкой рысью пошел сеттер. Его белая рубашка мелькала в зеленой отаве. Вот прихватил он запахи птицы, повел в сторону и замер на стойке. До сеттера было около ста метров. Петров подошел к нему не спеша, остановился и поднял к плечу ружье. Вылетевший дупель был в меру отпущен и убит первым выстрелом. Сеттер пошел осторожно к убитой птице и в двух шагах от нее снова остановился. Мой товарищ поднял дупеля, взял собаку на поводок и предложил пустить спаниеля. Зея помчалась тяжеловатым галопом. Ее длинные черные уши вскидывались над травою, а короткий хвостик вилял из стороны в сторону, что отражало прекрасное настроение собаки. У обеих собак поиск был челноком, только у спаниеля — вдвое короче.
Со стороны было видно, как Зея сначала загорячилась, потом перешла с галопа на рысь, оглянулась на меня и осторожным шагом стала подкрадываться к невидимой птице.
Я снял с плеча ружье, сдвинул предохранитель и поспешил к собаке. Чуя близкую птицу, Зея энергично виляла всем задом и, готовясь к прыжку, почти ползла. Заметив, что я поднимаю ружье, она прыгнула вперед, и вылетевший дупель потянул над землею. После выстрела собака села и, подняв из травы голову, наблюдала за птицей. Взмахом руки я послал ее вперед, и она принесла добычу.
— Старательная собачка, — сказал Петров, подходя ко мне. — Сколько ей лет?
— Ей два года, но охотимся мы с ней уже второе поле и добыли за это время больше сотни всякой птицы.
— Позвольте, но когда же вы успели ее натаскать?
— Обычно я начинаю натаску сучек спаниелей с пяти месяцев, а с семи месяцев начинаю охотиться с ними.
После короткой перекурки мы с Петровым разошлись в разные стороны, договорившись встретиться у видневшегося вдали стога. Часа через три я первым пришел в назначенное место и сел отдохнуть.
Впереди на лугу поднимались ковши экскаваторов, роющих осушительные канавы. Еще дальше на фоне неба торчала вышка речной землечерпалки. На том берегу по овсяному полю плыл самоходный комбайн.
На моих глазах менялись подмосковные места, но дичи было еще много.
Велики и богаты наши родные охотничьи просторы! Однако это богатство можно легко растранжирить, если не вести решительной борьбы со стрелками «в поднебесье», которые вырвутся в поле и палят во все летящее и бегущее на любую дистанцию...
Задумавшись над судьбою охотничьего спорта, я повернул голову и увидел Петрова, выходящего из осоки. Его сеттер замер на стойке. Охотник приблизился к нему.
«Но почему же он не стреляет»? — подумал я и заметил, что сеттер снова повел вперед. Три раза подряд повторилась эта картина. Наконец, Петров взял собаку к ноге и подошел к стогу.
— Мой старик нашел коростеля, а поднять на крыло не может.
Я поднялся.
— А ну-ка пойдемте, попробуем Зею.
Мы зашагали к высохшему озерку, а Зея пошла в поиск.
Вот она засуетилась, делая круги и зигзаги, потом бросила эту путаницу следов, сделала большую дугу и, найдя продолжение птичьей тропы, поскакала вперед. Вскоре она перешла с галопа на рысь, потом на шаг и, виляя хвостом, поднимала голову из травы и пристально всматривалась вперед, словно видела там убегающую птицу. Собака несколько раз обернулась ко мне, как будто бы говоря: «Поторапливайся, хозяин». Я поспешил к ней и приготовил ружье. Зея сделала прыжок, но птица не вылетела. Тогда она кинулась в сторону, снова сделала большую дугу и направилась к осоке высохшего озера. Туда же, срезая дугу, поспешил и я. Не прошел я и десятка шагов, как навстречу мне вылетел коростель, поднятый собакой. Он неуклюже тянул над землей, свесив свои длинные ноги.
Я вскинул ружье и погнался мушкою за целью, однако стрелять было опасно: в створе с птицей виднелась собака. Увидев меня, коростель повернул в сторону, и тогда я ударил.
Петров подошел и погладил мою собаку по голове. Впервые появилась нежная улыбка на его лице. Я показал ему свою добычу: в сетке лежали три дупеля, два бекаса и один коростель.
— А с моим стариком, — Петров кивнул на сеттера, — птицу добыть уже трудно, стар стал.
Под вечер мы уехали домой. Поезд мягко бежал мимо заводских корпусов и новых многоэтажных домов рабочего поселка. Потом за окном замелькали березовые рощи, дачные домики, вытянувшиеся сплошной цепочкой вдоль железной дороги, голубое зеркало многочисленных прудов и множество железнодорожных платформ, переполненных воскресной толпой отдыхающих москвичей...
Прошел месяц. Была середина октября, когда я закончив срочное задание по службе, смог взяться за ружье. Я позвонил по телефону Петрову. Он обрадовался моему предложению, и мы быстро договорились о поездке.
В первую же субботу мы выехали в район Серпухова. Эти места всегда отличались богатыми высыпками вальдшнепов. Прежде чем пуститься в дальний путь над безлесой равниной, птицы задерживаются в здешних лесах и запасаются жиром.
Рано утром мы вышли с Петровым из вагона на станции Шарапова Охота. Лес начинался сразу же от железной дороги.
Левитановская теплота красок радовала глаз. Желтые заросли дубняка перемежались с ярко-красными осинками, а кое-где виднелись темно-зеленые островки еловых порослей. Сухая порыжевшая трава и опавшие листья шуршали под ногами. Прохладный воздух освежал легкие и приводил в порядок нервы. Все, что вчера тяготило душу, сейчас становилось простым и понятным, а завтрашние трудности казались легко преодолимыми.
Мой товарищ поднял опавший листок и покрутил его в пальцах.
— Лето прошло, — сказал он в раздумье. — Время летит быстрей реактивного самолета. Давно ли сбивали мы немцев с московского неба! И совсем, кажется, недавно сделал он первые стойки по птице, — Петров погладил по голове своего сеттера и спустил его с поводка. — А вот проскочили уже две пятилетки. Как-то даже и не верится...
— Да, не верится, — согласился я и стал наблюдать за сеттером.
Мягко ступая по разноцветному лесному ковру, собака потянула в осинник. Мы сняли ружья, вложили патроны и последовали за нею. Зея натягивала поводок, но мне пока не хотелось пускать ее в поиск. Вот сеттер осторожно обошел группу молодых елочек и замер на стойке у можжевелового куста.
Его хозяин приготовился к выстрелу и послал собаку вперед. Сеттер подался к кусту, но птица не вылетела. Повторилась та же история, что и тогда на лугу с коростелем. На этот раз сеттера обманывал черныш, который убежал от собаки и взлетел в стороне, вне выстрела.
Тогда я пустил Зею. Сначала она обалдела от радости. Несколько раз подпрыгнула ко мне, потом покаталась на спине и, отряхнув с себя прилипшие листья, помчалась за сеттером.
Собаки обнюхались, приветствуя друг друга повиливанием хвостов. На поляне, покрытой невысокими можжевеловыми кустами, они прихватили наброды птицы.
От куста к кусту осторожно потянул сеттер, а спаниель, разобравшись в набродах, умчался вперед. Быстро работая хвостом и приседая к земле, Зея направилась к группе молодых елочек. Не доходя до этих елок, сеттер замер на стойке, а спаниель, подняв голову и прихватывая ветер, пошел в обход и шагах в семидесяти поднял на крыло птицу. Лирохвостый черныш вырвался из зарослей и полетел навстречу.
Близкий выстрел шестеркой прервал его полет — тяжелый петух упал в траву. Одновременно обе собаки очутились возле него. Сеттер остановился и угрожающе зарычал. Зея удивленно взглянула на него, как бы говоря: «Что ты, приятель, уставился на чужую добычу?» Схватив тетерева, она подала его мне.
Не ожидавший такой дерзости сеттер растерялся. Он дал бы трепку этому лопоухому пострелу, но пострел-то был женского пола, а у собак обижать сук не принято.
После первой добычи мы разошлись с Петровым в разные стороны. Я пошел по мелкому березняку, который охотники называют «карандашником». Его плотные заросли местами были настолько густы, что в них с трудом пробиралась собака. Обычно в таких местах кормятся отлетающие вальдшнепы. Я придерживался просек, небольших полянок, но иногда приходилось идти напрямую, раздвигая руками путаницу мелких веток. Зея сновала влево и вправо, ежеминутно поглядывала на меня. Я тоже не спускал глаз с собаки, которую было хорошо видно в осыпавшемся лесу. Однако иногда мелкие ветки хлестали по лицу, я на мгновение закрывал глаза, выставляя вперед правую руку, и тогда терял собаку. Вызванная легким свистом, она немедленно являлась на зов и по взмаху руки снова, шла в поиск.
Вот она энергично завиляла куцым хвостом и, приседая к земле, вся напружинилась. Я раздвигаю ветки и поднимаю ружье.
— Вперед!
Прыжок — и желто-коричневый вальдшнеп свечкою взлетает вверх. В одно мгновение ружье вскинуто к плечу, но стрелять не спешу. Спокойно ловлю мушкою взлетевшую птицу и, когда она поднялась над вершинами березок, нажимаю спуск.
Тугим комком падает зажиревшая птица. Собака берет ее и аккуратно, словно боится попортить птичий наряд, подает ее в руки, а сама весело глядит мне прямо в глаза.
Я беру у нее добычу, выхожу на просеку и посылаю собаку в другую сторону. Не прошел я и сотни шагов, как она прихватила новые наброды. Я бегом поспешил к собаке. На этот раз вальдшнеп не подпустил меня шагов на двадцать и полетел по просеке. Веду за ним стволами и, когда цель над планкой, стреляю. Второй долгоносик занял свое место в сетке.
Весь день мы бродили по лесам и перелескам. Особенно тщательно обыскивали опушки, поросшие, мелким осинником и березняком. В прохладном осеннем воздухе изредка постукивали выстрелы.
Уже солнце катилось за лес, когда я вышел на опушку и присел на пенек. Моя сучка с довольным видом обнюхала положенные на траву ружье и ягдташ с дичью, подошла ко мне, лизнула руку и улеглась у моих ног.
Над лесом закричали гуси. Я поднял голову. Сквозь поредевшую листву виднелось небо, такое синее, каким оно бывает только в солнечный день октября. В синеве уходящего дня скучилась гусиная стая. Усталые птицы менялись местами. Когда треугольник был снова построен, властно и громко прокричал вожак. Гуси ответили ему, как бы рассчитываясь на «первый-второй», и скрылись за лесом.
Где-то вдали надрывно гудел тепловоз. В поле тарахтели тракторы, заканчивающие вспашку парового клина. Высоко в небе по воздушной трассе пролетали пассажирские самолеты.
— Шумно стало в подмосковных лесах, — неожиданно проговорил подошедший Петров.
— Да, шумно, а дичи немало, — ответил я и показал свою добычу. Один черныш и пять вальдшнепов лежали в сетке.
Добыча Петрова состояла из двух вальдшнепов. Он присел рядом со мною и тихо проговорил:
— Да, придется себе доставать спаниеля... А этому старику пора на покой.
Пришла зима. Зея ощенилась и принесла восемь крохотных черно-пегих щенков. Самую первую сучку я подарил Петрову. Черные длинные уши, белая полоска на лбу и серый крап на белом фоне по всему телу делали ее очень нарядной и похожей на сеттера.
Щенок так понравился Степану Федоровичу, что он назвал его именем красивейшего кавказского озера — Рица. И еще были сучки, как две капли похожие на свою мать. В январе всех щенков разобрали охотники.
В августе Петрова не было дома, он находился где-то в длительной командировке. Мы с женой в это время отдыхали в деревне, и я решил пойти в лес на открытие охоты по тетеревам.
В ночь перед охотой спал я очень плохо, часто ворочался и просыпался. Лежащая возле кровати Зея спала тоже тревожно. Всю ночь, перекладываясь с места на место, она вздыхала и даже поскуливала. Утром я стал собираться на охоту. Собака, против обыкновения, не проявляла радости. «Не больна ли она?» — подумал я. Я потрогал ей нос — он был нормальный: мокрый и холодный. Я пошел к двери, и только перед самым моим выходом из дома сучка нехотя поднялась и последовала за мною...
В одном километре от Мелково начинался смешанный лес, весь усеянный черникой, гонобобелем и брусникой. Птицы в этом году было много, и собака быстро отыскала первый выводок. Мое утреннее «разбитое» настроение усугубилось еще тем, что я поздно начал охоту и надумал пораньше вернуться домой. Это заставило меня торопиться и повлияло на меткость стрельбы.
Один за другим я сделал два дублета, а птицы улетели. После промахов собака стала горячиться. Через несколько минут она нашла второй выводок и подняла птиц на крыло, не ожидая моей команды. Я не одернул собаку, а сделал дублет — и снова промах.
Вместо того чтобы сесть, отдохнуть и успокоиться, что обычно и делалось в таком случае, я быстро перезарядил ружье и увидел, что Зея мелькнула в высоком гонобобеле справа, а в следующую секунду в этом направлении сорвался старый черныш. Я ударил — и снова промазал.
Не успел я выкинуть стреляную гильзу из правого ствола, как слева, шагах в тридцати от меня, фыркнул на взлете молодой тетерев и потянул низом. Мгновенно поворачиваюсь влево, ловлю птицу на планку стволов, выцеливая пониже...
И палец уже начинал нажимать на спусковой крючок, когда на линии прицела в гонобобеле что-то мелькнуло. Тревога сразу кольнула сердце. В другое время, может быть, палец мой отошел бы назад и курка не спустил бы, но в этот злополучный день нелепый выстрел грянул...
Раздался не стон, не визг, а душераздирающий вопль собаки. В нем были и мучительная боль, и предсмертная тоска.
...Прошло много лет, а этот вопль стоит в моих ушах, и я его никогда не забуду. Точно не помню, как все потом было, да это и не важно. Помню только — я мчался к шоссе, прижимая собаку к груди, а когда добежал, сердце ее перестало биться.
Я ткнулся на песчаном пригорке под соснами. Зея лежала рядом с открытыми глазами, словно живая. Ранения не было видно, только тоненькая струйка крови просачивалась из внутреннего уха. Страшная слабость и жуткое горе охватили меня. Потом вспыхнула досада за нелепый выстрел — этого в моей жизни никогда не было...
В этот же день мы с женой похоронили собаку на бугре у берега Волги и на могиле посадили молодую сосенку. Мы молча просидели на этом месте, пока солнце не село за лесом. Уже стало прохладно, роса покрыла траву и сумерки сгустились вдали, когда жена поднялась, вытерла слезы и тихо сказала:
— Ну что же, пойдем...
Рано утром мы оставили деревню и уехали в город. После этого случая об охоте не могло быть и речи — одна мысль о ружье вызывала отвращение.
Мои знакомые собаководы не раз посещали меня и стыдили: нарушил элементарные правила — не стрелять в густом лесу понизу — вот и убил собаку. Это еще ничего, могло быть гораздо хуже — мог убить человека.
Между тем, лето ушло. Наступил октябрь. Пожелтели леса. Полетели вальдшнепы. Без собаки и охоты я не находил себе места. Жена моя похудела. Она украдкой поглядывала на меня и тихо вздыхала.
Однажды под вечер к нам явился Петров с двумя сучками-спаниелями.
Одна из них — белая в крапе, другая же — с сединой на боках — была очень похожа на Зею. Моя жена подхватила эту сучку на руки и заплакала.
— А вы зря расстраиваетесь, — сказал, улыбаясь Петров, — ведь этот щенок от вашей Зеи, и я привез его вам.
Немного обождав, Петров продолжал:
— Не так-то легко купить спаниеля в середине охотничьего сезона. Но мне посчастливилось. Только вчера я узнал, что один из ваших покупателей получил новое назначение на Дальний Восток. Я — к нему. Он говорит, что нынче ему, конечно, не до собаки и что сучку надо уступить ее прежнему хозяину, раз уж у него такое дело получилось. А жена его не хочет продавать. Едва вдвоем уговорили. Сегодня утром я получил собаку — и прямо к вам.
Что я мог сказать своему настоящему другу? Спасибо? Но это же слово так мало значит...
— Вы настоящий охотник, — сказал я и крепко пожал его руку.
Он мельком взглянул на меня и, очевидно, заметив в моем лице какую-то перемену, улыбнулся и тихо проговорил:
— Ну ладно, Михалыч, что было — прошло! Ты вот лучше скажи — какую ты кличку ей дашь?
За меня ответила жена:
— Мы назовем ее Шерной — именем той речки, за Ногинском, на которой наша Зеечка нашла первого бекаса...
