Перегудов А. В.
I
Мне было лет двенадцать, когда я купил открытку, на которой был изображен токующий глухарь. Огромная птица, распустив крылья, ходила по толстой корявой ветви сосны. Раннее утро едва занималось над землей. Далеко внизу, в туманах, неясно возникали деревья и лиловели пласты нестаявшего снега.
Над деревьями бледной желтой полосой повисла заря.
Я подолгу смотрел на эту открытку, я обонял запахи смолы, земли и сырости снега. В тишине весеннего предутра я слышал невнятные и незнакомые мне звуки глухариной песни. Тайна глухого леса была в рисунке, тайна пробуждавшейся земли, и мне хотелось проникнуть в весенний лес и подсмотреть, разгадать эту тайну.
Эта открытка заставила меня мечтать о зверях и птицах, о болотах и чащах, озерах и реках; возможно, она сделала меня охотником.
На завод, где работал мой отец, изредка приезжали из далеких лесных «дач» лесники и объездчики. Они останавливались у нас. Это были неразговорчивые бородатые люди, неповоротливые и медлительные в движениях. Их голоса звучали глухо, их фразы были крепки и неотесанны, и некоторые слова в них я не понимал. Эти люди всю свою жизнь прожили в лесу и стали так же необходимы и присущи лесу, как звери и птицы. Казалось, они знали все лесные тайны и обо всем могли бы рассказать мне. Я был влюблен в глухаря, поющего на сосне, и больше всего хотелось мне узнать о его жизни. Из множества птиц, которых я знал и видел на картинках, глухарь казался мне самой мудрой и непонятной. Как был бы я счастлив, если бы мог, хотя несколько минут, не отрываясь и замирая от восторга, посмотреть на живую эту птицу и услышать дремучий ее голос.
Один из лесников, Иван Захарович Хомутов, был разговорчивее других; однажды он рассказал мне о глухаре, рассказал скупо и коротко, но его рассказ еще больше заставил меня полюбить непонятную птицу. Случилось это вечером, в конце марта. Мы были одни в доме. Иван Захарович сидел у окна и смотрел на тихую улицу. Должно быть, он вспомнил о лесе, вздохнул и негромко, будто самому себе, сказал:
— Весна идет. Скоро глухари запоют.
— А ты слышал, как они поют?
— Ну, как же! Вот чудак... Да у нас в лесу глухарей-то!.. — он махнул рукой и радостно улыбнулся. — Ну что это такое: услышишь глухаря — и в дрожь тебя бросит.
— Громко?
— Что?
— Поет-то?
— Нет, поет не громко, а тревожит как-то... Сердце бьется, и в груди дыхание спирает. Вот тетерев, того за версту услышишь, а глухаря дальше полутораста сажен не разгадать... А разгадаешь — и начнешь к нему подходить под песню. Когда он поет, то ничего не слышит и не видит, ровно заколдованный... И вот откроется он тебе: как индюк на суку сидит, распушится, перья на шее дыбом... Красота непомерная! Иной раз и стрелять в него позабудешь, стоишь и любуешься.
И, как будто стряхнув с себя дрему, он отошел от окна и спросил:
— Ружье-то у тебя есть?
— Нет.
— Ну вот, когда будет ружье, приезжай ко мне на «дачу» — свожу тебя на глухаря.
С этого вечера я начал страстно мечтать о ружье. А потом я от кого-то услышал или прочитал, что будто бы глухарь — единственная птица, сохранившаяся от каменного века, и это заставило меня еще нетерпеливее ожидать встречи с могучей лесной птицей.
II
Прошло лет восемь, и, наконец, эта встреча состоялась. Я узнал, что Иван Захарович все еще живет в далекой лесной «даче», и ранней весной поехал к нему. Непролазными и топкими дорогами с большим трудом добрался я до его сторожки. Хомутов встретил меня приветливо, а когда узнал, что я — тот самый мальчик, в семье которого он останавливался, приезжая на завод, искренно обрадовался. За эти годы он постарел, борода его гуще засеребрилась сединой. Раньше он казался мне высоким, но сейчас я с удивлением увидел, что роста он среднего и очень широк в плечах.
Иван Захарович суетился, покрикивал:
— Катерина, ставь самовар! На ужин свининки поджарь!
За тонкой, не доходящей до потолка перегородкой звякнула самоварная труба, затрещала подожженная лучина, запахло смолистым дымком.
— А я все в лесу живу, как медведь, — говорил старик, присаживаясь к столу. — Старуха моя померла, сына недавно женил. Объездчиком сын-то служит, парень толковый. И невестка — баба складная. Катерина, подь-ка сюда!
Из-за перегородки вышла молодая темноволосая женщина, поклонилась и стояла, смущенно улыбаясь.
— Вот она, невестка... Ну, ну, готовь нам на стол. За глухарем приехал?
— За глухарем.
— Разлюбезное дело. Поют глухари. Теперь им самая пора. Вот Михаила из леса придет, потолкуем, куда тебя лучше направить.
Михаила пришел, когда мы уже напились чаю и сидели на крылечке сторожки. Был Михаила похож на отца — такой же кряжистый, широкоплечий. Иван Захарович заговорил с ним о глухарях, и каждую их фразу я слушал жадно, как плохо понятные мне, но увлекательные строчки лесной повести.
— На втором участке поют? — спрашивал отец.
— Поют, — отвечал сын.
— А в четвертом?
— Штук пять есть. Там больше молчуны, — должно, молодые.
— Куда же идти-то?
Михайло помолчал, обдумывая, потом негромко, точно боясь, что его подслушает кто-то посторонний, сказал:
— Лучше всего за Мокрой балкой.
— А дорога как?
— У Пьяного брода плоха, а так ничего, — Михайла посмотрел на мои сапоги. — В таких сапогах пройти можно. Года два, нет, пожалуй, три я там не был. Не знаю, как сейчас, а раньше тока непомерные были. Ну, значит, туда и порешим! А сейчас, друг, ложись спать. Разбужу тебя о полночь.
Уложили меня в сторожке на соломе, поверх которой разостлали овчинный тулуп. Я долго не мог заснуть, думал о предстоящей охоте. Закрыв глаза, я видел сосновый сук и на нем огромную птицу — знакомую с детства картинку на открытке, навсегда сохранившуюся в памяти. Незаметно явь перешла в сон, и показалось: только что я заснул — кто-то начал трясти меня за плечо. Открыв глаза, увидал Ивана Захаровича; Наклонившись надо мной, он говорил:
— Время... Собирайся...
III
В небе за прозрачными облачками тускло светила мутно-желтая с отбитым краем луна. Под луной темнели лохматые шапки сосен. Лес и небо были похожи на картину, нарисованную лилово-серыми, выцветшими от времени красками.
Иван Захарович неторопливо шагал по мягкой, весенней земле. Я шел рядом с ним, возбужденный предстоящей охотой и счастливый тем, что нахожусь вблизи от лесной тайны, с детства пленившей меня. Еще не совсем прошла моя дрема, она туманила сознание, и все вокруг казалось необыкновенным: и тишина, и тусклые краски, и влажные лесные запахи.
— А приходилось тебе за глухарями ходить? — спросил Хомутов.
— Нет, не приходилось, — сознался я.
— Ну так слушай, что я тебе скажу. Подходить к глухарю надо под песню. Это всем известно. А как подходить? Кто не слыхал, как глухарь поет, тот не подойдет... Сначала он защелкает: щелк — и молчит, щелк — и молчит. В это время он ух как чуток! Смотрит зорко — нет ли опасности. Потом: щелк, щелк, щелк — и начнет дробь выбивать. А под конец скрежетать начнет. Когда глухарь щелкает — замри, а заскрежещет — делай быстро шага три-четыре. Подбирайся к нему не как попало, а с умом: сначала оглядись — вот тут — кустик, тут — деревцо. Прячься за ними. Раз-раз — и за кустик, раз-раз — и за деревцо. Между песнями глухарь зорко смотрит и слушает. Увидит тебя и подумает: «Что такое? Раньше тут этого не было». Ну, тут не шелохнись. В воду попадешь, на одной ноге стоишь, другую не успел приставить — все равно замри. Шелохнешься или прутик под ногой щелкнет — только ты глухаря и видел. Понял?
— Понял.
— Ну то-то... Я сначала тебя сам поведу, иди за мной след в след. А потом одного пущу... Сейчас Пьяный брод будет, за ним до самого тока дорога сухая...
Под ногами зачавкала грязь, дорога спускалась вниз, в темень хвойного леса. Впереди деревья расступились, между ними в бледном лунном свете тускло заблестела вода. Иван Захарович поднял на берегу брода березовый кол и пошел в воду, ощупывая колом дно. Он шел осторожно, иногда поворачивал вправо, влево, возвращался назад, будто шел по какой-то запутанной тропке, потонувшей в воде. Я двигался за ним. Вода доходила до колен. Из воды торчали большие кочки, кое-где поднимались тоненькие стволы березок. В одном месте Хомутов сорвался с кочки и с неожиданной быстротой и ловкостью ухватился за березку.
— Чуть было не ухнул! Ты вот здесь обходи, — потыкал колом в воду. — Сейчас перейдем.
На противоположном берегу брода белели пласты снега. Скоро мы добрались до них. Снег захрустел под ногами, как мелко накрошенный сахар.
— Балку мы обойдем и сразу на место выйдем.
С километр шли мы широкой просекой, по влажным и мягким мхам. Здесь пахло сыростью, прошлогодним увядшим листом. Туман гуще накрыл землю. Лес был глух и непонятен.
Я о чем-то хотел спросить лесника и окликнул его. Иван Захарович остановился, погрозил пальцем, шепнул:
— Помолчи, к току подходим.
Он свернул с просека и, пройдя шагов двести, остановился под высокой сосной. Кивнул головой, давая знать: здесь остановимся. В тумане тонули стволы сосен. Луна завалилась за лес, тусклым пятном багровела в хвое.
Сзади кто-то громко захохотал и, как будто отбежав, спрятался в чаще и замолчал. Я изумленно посмотрел на Хомутова. Он чуть слышно произнес:
— Белый куропач.
И опять тишина, и опять засмеялся куропач. На востоке чуть заметно посветлело небо. Неожиданно лесник схватил меня за руку и показал пальцем в лес. Вплотную пододвинувшись ко мне, зашептал:
— Заиграл. Сейчас пойдем. Ты — за мной, след в след.
Руки крепче сжали ружье, торопливее застучало сердце. Не отрываясь, я смотрел на лесника, готовый подражать каждому его движению. Он стоял, слегка наклонившись вперед, и вдруг сделал три прыжка и замер. Я так же прыгнул, стараясь наступать на то место, куда наступал Хомутов. Иван Захарович, всегда казавшийся мне неповоротливым и неуклюжим, прыгал с ловкостью и быстротой, изумившими меня.
Я не смотрел в лес, я не ощущал его запахов и не слышал звуков — все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы одновременно с лесником быстро шагнуть и замереть в нужный момент. Было немного досадно: я пошел на ток, чтобы видеть весенний лес, слушать его шорохи и голоса, самому почувствовать и разгадать его тайну.
В одном месте Хомутов задержался на несколько минут: вероятно, глухарь молчал. Снова пошел.
— Чуешь?
— Нет.
Укоризненно покачал головой.
Мой слух городского человека не мог уловить то, что слышал старик, и я завидовал ему.
Мы прошли еще шагов тридцать, и я поймал дремучую песню лесной птицы. Она была едва слышна, эта песня, и напоминала скрип дерева под ветром.
Должно быть, по моему лицу Иван Захарович понял, что я услыхал глухаря, шевельнул губами:
— Теперь иди один.
IV
И вот я один...
Тысячелетия отхлынули назад — я не городской человек, а первобытный охотник, подкрадывающийся к добыче. И в то же время между диким охотником и мною — огромная разница. В лесу все чувства охотника и все его стремления направлены к одному — взять добычу. Для меня же добыча не самое главное: в этот час меня волновали и были бесконечно дороги мне темные шапки сосен, тишина, туман и упругое биение моего сердца. Добычу — глухаря — я могу купить в городе, и это будет стоить во много раз дешевле поездки на охоту. Но вот этой красоты весеннего леса, пробуждавшегося утра не купить ни за какие деньги.
Я счастлив: через несколько минут я перешагну порог, отделяющий меня от тайны, и разгадаю ее.
Глухарь поет страстно; сухо рассыпается дробь его песни, заканчиваясь скрежетанием. Песня привела меня в болотнику. Сапоги тонут в воде. Я волнуюсь, боюсь — глухарь улетит, но сдерживаю себя, подхожу к нему, не торопясь, делая только по два прыжка. Заметно светлеет. Опоздаю! Надо делать не два — три-четыре больших скачка. Сдерживаю себя, убеждаю: «Спокойно, спокойно, не торопись...»
Глухарь где-то совсем близко. Стою неподвижно. Под песню поворачиваю голову. Где он?
И вот я вижу его! Он ходит по суку невысокой сосенки. Он огромен и прекрасен. Мне вспомнились слова Хомутова: «И вот откроется он тебе... Красота непомерная...» И я смотрю на эту непомерную красоту. В эти минуты мне кажется: действительно, для этой красоты нет меры. И нет тайны. Все просто. Весна разогрела кровь птиц, разбудила в них жажду любви. Извечный закон земли: любовь, оплодотворение, рождение детенышей, смерть. Какая страсть в песне птицы! Или это мне так кажется?
Я забываю стрелять в глухаря. Я делаю неловкое движение, щелкает под сапогом сухая веточка — и глухарь замолкает. Что делать: стрелять или выжидать?.. Все пропало! Глухарь с шумом срывается и пропадает за шапками сосен.
Я в отчаянии прислоняюсь к стволу сосны. Мне хочется разбить ружье, рвать на себе волосы. Мне хочется закричать на весь лес. Как встретит меня Хомутов? Может быть, ничего не скажет, только укоризненно посмотрит или усмехнется.
«Но ведь ты видел весенний предутренний лес. Ты обонял его запахи и слушал его звуки. Ты видел серебряные туманы, зеленое небо рассвета, тихие сосны и багровую луну. Ты видел глухаря — единственную птицу, оставшуюся от каменного века. Ты слушал его песню любви. Что же тебе нужно?»
Но эти мысли не успокаивают меня. Я медленно возвращаюсь. Мне стыдно будет взглянуть на Ивана Захаровича.
Вдруг мой слух улавливает знакомые звуки. И снова я напряжен до предела, снова шагаю и замираю, когда замолкает песня. Снова я вижу на ветви сосны глухаря. Он кажется мне прекраснее и больше того, что улетел. На этот раз я не медлю. Под песню вскидываю ружье. Громыхает выстрел, и глухарь тяжело падает на землю...
Хомутов встречает меня добродушно-лукавой улыбкой!
— С полем! А первого глухаря подпугнул.
— А ты откуда знаешь?
— В лесу я все знаю.
Лукавлю:
— Я не хотел в него стрелять — стоял и любовался. Ведь в первый раз...
— Ну полюбовался бы и выстрелил. Зачем к другому пошел?
— Ветка под ногой хрустнула, а он...
— А он и улетел...
Хомутов добродушно смеется.
Мы возвращаемся в сторожку, где меня ждут чай, отдых, рассказы о зверях и птицах.
Всплывает солнце. Радостно разгорается утро.
