Рождественский В. В.
Москва 1918—1919 гг. Время гражданской войны, строительства новой жизни и разрушения грешного старого, время голода и холода. Бесконечные проекты в искусстве, фантастические теории, масса «измов»: реализм, натурализм, кубизм, конструктивизм и т. д.
Я состою «главным мастером», профессором, бывшего Московского Училища Живописи, Ваяния и Зодчества, называемого теперь «Государственными Свободными Художественными мастерскими».
Когда заканчивались занятия в мастерских, учащиеся, а с ними и некоторые из профессоров, отправлялись на летние работы. Тоска по природе заставила и меня подумать о выезде из Москвы.
Абрам Ефимович Архипов, Константин Алексеевич Коровин и я остановились на Тверской губ. Нашлись ученики, которые хорошо знали эти места, и мы, посовещавшись, решили ехать на станцию Удомля Вышневолоцкого уезда. Привлекало еще то, что здесь до революции жили и работали художники Левитан, Жуковский, Богданов-Бельский, Бялыницкий-Бируля, Степанов и др., а потому население привыкло к художникам.
Жилищный вопрос не был особенно сложным: Тверская губ., как близкая к центру, изобиловала усадьбами мелких помещиков, и многие дома теперь пустовали.
Архипов прекрасно устроился на берегу озера Удомля, в усадьбе покойного врача Якубовича. Он занял отдельный флигель. Мы с Коровиным и профессором эстетики Вышеславцевым поселились в небольшой усадьбе, скорее даче, верстах в пяти от Удомли. Дача была недалеко от имения Островно, где когда-то жил и работал Левитан, а во время нашего приезда находился художник Богданов-Вельский с женой.
В Островне от старинного дома шла дорожка к озеру, заросшему кугой и камышом, в нем водились крупные щуки. Все это сманило Коровина в Островну, и мы расстались.
Вспоминаю картины Константина Алексеевича, написанные им за время нашей совместной жизни. Это была серия полужанровых портретов Вышеславцевой с гитарой, при вечернем освещении, на фоне темных золотистых деревянных стен. Они напоминали старинные русские романсы с их теплой интимной лирикой.
Расставшись с Коровиным, я вернулся ближе к станции и поселился на берегу озера Удомли, невдалеке от Архипова, в небольшой усадьбе Гарусово, где жил художник Александр Викторович Моравов с женой и малолетним сыном. Здесь дали мне комнату, и я зажил самостоятельно.
После городской мастерской с обнаженными моделями и натюрмортами так приятно было видеть из окна двор с изумрудной травой. После городских ощущений с удовольствием смотришь на влажную огородную землю за кухней с причудливыми листьями овощей, и так изящны мальвы на краю гряд. Начинаешь думать, как велик и разнообразен существующий мир! Художнику надо только уметь видеть окружающее.
Начинаю писать розовые мальвы на окне, потом работаю над яркими красными маками в темном глиняном кувшине, на фоне прекрасной зелени.
С наступлением жарких дней я переселился в сарай, и мне стало свободнее во всякое время уходить в природу, не стесняя хозяев.
Привыкнув с детства к ловле рыбы удочкой и пользуясь имеющейся лодкой, много времени я проводил на озере.
Розовыми зорями тихо плыву между камышами. На зеркальной поверхности тает предутренний туман, природа начинает пробуждаться. Скоро взойдет солнце.
Выбрав хорошее щучье место, останавливаюсь. Быстро налавливаю живцов: мелких плотвичек и подлещиков, налаживаю две щучьи удочки с катушками и со скользящими красными поплавками. Забрасываю на чистое место живцов, кладу с левой стороны подсачек и жду с напряжением, знакомым всем рыболовам. Пролетела куда-то спеша, почти задевая крылом воду, белоснежная чайка. Все ярче горит небо, ярче краснеют поплавки на воде, у камышей — щучьи всплески. Вот один из поплавков дрогнул и медленно пошел в сторону, потом, резко нырнув, исчез в глубине. Выждав некоторое время, сильно подсекаю; рука чувствует под водой живое сопротивление — тяну. На поверхности показывается большая голова рыбы и ныряет опять в глубину. Наконец, поднимаю подсачеком извивающуюся щуку в лодку.
По берегу озера пробегает легкий ветерок, из-за горизонта выходит солнце, и в его лучах звонкий жаворонок славит природу. Здравствуй, утро!
Так как озеро Удомля больше «островенского» и в нем водились даже судаки, иногда в наши места приезжал Коровин. По пословице «рыбак рыбака видит издалека» в такие приезды мы с ним встречались. Обсуждались рыболовные планы, разбирались снасти, подбирались подходящие поводки, привязывались нужные крючки. Все это делал он с темпераментом и иллюстрировал рыболовными событиями прошлого. Недаром он дружил с Шаляпиным, Провом Садовским и, как говорили про него рабочие сцены, был «театральный человек». Удочки и вся снасть у Коровина — первоклассные. Он и в Москве в свое время назывался «королем рыболовного спорта». Поэтому я слушал знаменитого рыбака почтительно, подчиняясь его планам на предстоящую ловлю, но... ловля не всегда бывала удачной.
Коровин обладал русским юмором и пользовался им, как хороший актер.
— А вот послушай, как Федор Шаляпин занялся рыбной ловлей и завел себе спиннинг, — рассказывает с улыбкой Коровин. — Иду я как-то к омуту мельниц, слышу шум и крики. Оказывается, Федя, закидывая блесну, зацепил крючком за ляжку своего подручного, приживала, бывшего армейского офицера, и тот стал орать. Шаляпину надоел, наконец, спиннинг, и он, раздевшись, залез в омут, барахтаясь и фыркая, как водяное чудище.
На той стороне озера, на возвышающемся зеленом берегу, стоял деревянный, финляндского типа, двухэтажный дом. Он был покрашен в белый цвет. Его крытая гонтом (щепой) высокая крыша, потемневшая от времени, вязалась с соседним лесом, а белая краска стен — со светлым озером. Усадьба эта называлась Чайка и принадлежала художнику Витольду Каэтановичу Бялыницкому-Бируле.
Когда мне приходилось проходить по той стороне озера, я видел усадьбу вблизи: обвалившаяся старая изгородь, с выбитыми стеклами беседка, заросшие сорняком клумбы и дорожки сада. На поляне, между домом и изрядно вырубленным лесом, почти всегда паслась привыкшая к своему одиночеству белая лошадь, медленно пережевывающая траву своими старыми зубами.
В Чайку заходят крестьяне из соседних деревень и спрашивают: «Когда приедет Витольд Квитанович?», упрощая отчество. Бируля бывал редко, наездами. Приезжал он как-то незаметно, но, будто по телефону, узнавали об его приезде кумовья, охотники, просто знакомые крестьяне и появлялись около Чайки.
Его плотную, среднего роста фигуру видели то в одной, то в другой деревне. Художник привлекал простотой своего обращения. Блондин, с голубыми глазами, с небольшой бородкой, он и внешне был близок крестьянам, умел не выделяться среди них, поэтому они охотно встречались с ним.
Витольд Каэтанович считался первоклассным охотником. Рассказывали о далеком прошлом, когда в Чайку съезжались охотники из Москвы и после загонов и облав происходили пиршества: за столом сидели вместе со столичными гостями «Иваны», «Родионы», «Яковы» — участники облавы. Пиры продолжались по нескольку дней, и рассказы о них становились уже фольклором.
Живописью Бялыницкий-Бируля занимался порывами; лета не признавал, и это время года называл «салатом», предпочитая стрельбу бекасов и дупелей. Как охотник, он был особо наблюдателен: тонко чувствовал разнообразие весны и осени, скрытое от художников, мало бывающих на природе.
Как-то в начале зимы ко мне зашел Моравов и напомнил о своем предложении об организации художественного училища на Удомле. Даю согласие. Договариваюсь с отделом ИЗО о своем совместительстве в руководстве двумя мастерскими. Быстро собравшись, уезжаю на Удомлю как уполномоченный от Наркомпроса по организации и управлению Художественными мастерскими.
И вот я опять на природе, живу теперь в Чайке, греюсь у настоящей печки, ем вдоволь овсяную кашу с русским маслом.
...За окном тихий зимний день. Мастерские внизу дома затихли, наступает то время, когда голубые сумерки слетают на землю. Они, как музыка, наполняют мою душу — хочется без конца смотреть в заснеженные дали.
Начинаю работу из окна в сумерки. Реальность настолько прекрасна, что нет желания видоизменять ее. Анализирую все оттенки снега, сохраняя белизну общего тона.
Работал я над пейзажем довольно долго и закончил его к весне.
К. А. Коровин, состоя консультантом Художественных мастерских, бывал зимой в Чайке. Иногда, в свободное время, и я навещал его в Островне. Путь туда лежал через усадьбу Сигово, где находились ремесленные мастерские. Далее дорога шла полями, а потом входила в смешанный лес — Лоскутиху. По обочинам росли засыпанные снегом маленькие елки, около них — напутанные заячьи следы, тут же четким пунктиром проложила путь лиса. Тишину леса нарушает лишь легкое посвистывание синиц, предчувствующих весну.
Наконец, лес редеет, видны строения.
Подхожу к потемневшему от времени деревянному двухэтажному островенскому дому, с пристроенными позднее балконами.
По неудобному крыльцу вхожу в помещение. Внутри оно характернее, чем снаружи: двухсветный с колоннами зал напоминает далекое прошлое и другую жизнь с ее своеобразной эстетикой.
Константин Алексеевич доволен, что я пришел, и ведет в свою комнату.
Сажусь в старинное кресло, а он полулежа располагается на кровати. Его характерная голова русского боярина поседела, но все еще красива, и на розовом шелковом одеяле, небрежно застилавшем кровать, он был очень живописен. Я думаю, что, видя Коровина таким, Серов повторил бы его портрет.
Говорим о живописи, о рыбной ловле; Константин Алексеевич увлекается — во всем видишь большого артиста. Он читает написанные им охотничьи очерки. Они были сделаны с большим чувством природы, были ярки и оптимистичны. Теперь, вспоминая их, приходится сожалеть об исчезновении этой рукописи Коровина...
Время пошло к весне.
Из окна видно, как на льду утром появляются рыбаки с маленькими удочками. Они прорубают лунки в разных местах, отыскивая стоянки плотвы: начинается весенний подледный лов.
Днем, под солнцем, на деревянной крыше нижнего балкона тает снег, оставляя вокруг темное сырое пятно. Местами крыша подсохла, и здесь воробьи, чувствуя начало весны, суетятся, шумят и, взъерошив перья, смешно наскакивают друг на друга, показывая воробьихам свою ловкость и силу.
По утрам, когда выходишь на крыльцо, на березах рядом стоящего леса видишь тетеревов: они прилетают клевать уже набухшие почки. Иногда какой-нибудь косач, усевшись повыше, раскроет веером хвост, вытянет шею и, готовясь к весеннему турниру, булькнет несколько раз и замолкнет — репетирует.
На озере под солнцем от утренних заморозков образовался наст, можно ходить без лыж. На крутой стороне холма, в тени, снег рыхлеет. Маленький комочек, оторвавшийся или сброшенный крылом вороны, скатывается вниз, забирая по дороге влажный снег, увеличиваясь в объеме, и останавливается круглой вертушкой у подошвы холма.
Сияет победоносное весеннее солнце, и даже прозаическая ворона, которую все считают неспособной к «вокальному творчеству», сидя на высоком дереве, старательно выводит разнообразные колена, радуясь теплу.
Как-то раз в Чайку зашел охотник Иван из Качалова — деревни у Белоховского озера — и пригласил меня на ток глухарей, которых он выследил.
Через некоторое время, воспользовавшись ясной погодой, я пошел в Качалово.
Раннее весеннее время, прихваченная утренниками дорога была тверда и проходима. Поля вокруг покрылись проталинами; после зимних равнин оттаявшая на солнце земля особенно близка и приятна. Высоко в небе, со звонкой песнью, торопясь, летели с юга жаворонки. Как хорошо было их слушать: точно на своих крыльях они несли тепло и радость.
Вот и Качалово. Добротный дом охотника Якова стоит над озером, еще покрытым льдом, невдалеке синеющей полосой тянутся смешанные леса. Вхожу в большую теплую избу: висит люлька, по полу ползает ребенок. Здороваемся. Старый охотник знакомит меня со своей семьей, затем снимает с печи нагретые валенки, и я заменяю ими свои отсыревшие сапоги.
Садимся за чисто вымытый стол. Быстро появляется кипящий самовар и крынка топленого молока. Начинается, как всегда, неторопливый деревенский разговор: о ценах на хлеб, керосин, мануфактуру. В избу входит сын Якова — Иван: среднего роста, рыжеватый крестьянин, с одностволкой за спиной. Он лесной сторож, прекрасно знающий здешние места. Разговор переходит на предстоящий ток. Иван с Яковом упоминают неведомые мне названия оврагов, лесных полян. Я, предвидя интересную охоту, с удовольствием пью чай, сделанный из сердцевины старой березы.
За охотничьими разговорами незаметно проходит время, наступают сумерки, хозяйка ставит на стол коптилку, мы подготовляем все для охоты...
За окном уже темно, дети спят. Стелют и мне на лавке. Быстро засыпаю, Иван разбудит вовремя!
Кто из охотников не знает то тягостное физическое ощущение, когда среди глубокой ночи из теплой избы попадаешь на природу, скованную холодом ранней весны... Иду вслед за Иваном, уверенно шагающим по дороге к лесу. Идем молча, мое тело испытывает даже какое-то раздражение за нарушенный сон. Но движение согревает, и мозг, успокаиваясь, начинает проявлять свою вечную любознательность. Надо мной такое знакомое и в то же время далекое звездное небо. Четкий серп луны еще высоко, и его серебристый свет иногда поблескивает на ружье Ивана.
В ночной тишине одни наши шаги раздаются в морозном воздухе. Где-то вдали на деревне запели петухи; эти звуки увеличили земное пространство, и небесный свод стал еще выше, таинственнее.
Входим в лес — на опушке много снега, наст держит. Вокруг темно и чуждо, и как хорошо, что мы вдвоем! Тихо перекидываясь с Иваном короткими фразами, идем все дальше. Большие ели и осины стоят вокруг, их вершины силуэтами видны на темном ночном небе, но ниже, к горизонту, уже заметна между сучьями полоса зари.
Поползли по лесу предрассветные сумерки, стал смутно виден голубеющий склон заснеженного еще оврага. Иван останавливается.
— Слышите? — говорит он тихо.
Напрягая слух, с трудом улавливаю слабые звуки, раздающиеся из глубины леса. Они напоминают какой-то шепот, бормотанье, звук натачиваемой косы. «Вот теперь подходите», — говорит Иван.
С напряжением в теле, с сильно бьющимся сердцем начинаю подскакивать, иногда останавливаясь и замирая на месте. Подхожу я к большой осине, стоящей на краю оврага; ее раскинутые ветви видны на полосе зари, а двурогий месяц еще светит в холодном небе. Напряженно вглядываюсь. Глухарь все поет и поет, но я не вижу его. В известный момент песни, чтобы не спугнуть «мошника», взвожу курки. На горизонте светлеет, и, наконец, на толстом суку видна огромная птица. Сидя на одном месте, она ритмично раскачивает свое большое тело. Крылья опущены, хвост поднят веером, шея и голова, наклоненные вниз, повертываются в разные стороны — поет глухарь! Мне кажется, что это сказочное существо, лесной дух, творящий заклинание, и все слушает его.
Раздается выстрел, звук раскатывается по лесу, вдали эхо вторит ему. Опять затихает, и под осиной слышны два человеческих голоса.
Выходим из леса, останавливаемся у дороги, свертываем из самодельного табака самокрутки, закуриваем. Запах махорки настраивает как-то по-домашнему: мы предвкушаем тепло и сон. В багрянце и золоте пылает заря на востоке, у проталин, в оврагах холодом синеет мартовский снег. Вдали слышно бормотанье косачей. «Токам еще рано быть, а видать по погоде — тока будут хорошие»! — говорит Иван, и мы шагаем к дому. Стало совсем светло, хотя солнце еще не вставало.
Яков уже на ногах — хлопочет по двору, он поздравляет меня «с полем».
Входим в избу, на столе кипящий самовар, и топится, потрескивая, русская печь. Яков снимает с меня сетку, вынимает глухаря, оглядывает его и, взвешивая на руках, говорит: «Хорош мошник, фунтов пятнадцать весит!», — а потом выносит в сени. После чая мы с Иваном спим. Просыпаюсь к полудню — Ивана в избе уже нет. Разговорились с Яковом об охоте за рябцами, и он, сняв со стены манки из костей глухаря, демонстрирует передо мной все оттенки голоса рябчиков.
Закусив кое-чем, поблагодарив хозяйку, я начал собираться домой. Мы с Яковом решили по пути пострелять рябцов, идем к перелескам.
На проталине тепло, и приятно сидеть на пне под весенним солнцем. С интересом рассматриваю Якова. В его высокой сухой фигуре есть что-то лесное, волосы и небольшая с сединой борода цвета пакли напоминают мох — весь он похож на пень, на котором сидит. У него на шее висят дудочки из костей мошника, и, когда он в них свистит, его умные глаза лукаво смотрят на меня. Рябцам старый охотник подражает удивительно, недаром за разговоры с пернатыми его считают колдуном. В кустах слышен шум подлетающего рябчика, и Яков сигнализирует мне, поднимая кверху палец.
К вечеру мы расстаемся. Охота была плохая. «Рябцам еще рано», — говорит Яков. Пора домой! Прощаемся довольные друг другом, и я иду по прежней дороге в Чайку.
...В свободное время я живу больше в полях: высокие охотничьи сапоги дают возможность видеть все разнообразие весны. Опаленный солнцем, погружаюсь в природу, и это самая лучшая школа для живописца.
В моей комнате одно окно выходит на юг, солнце мешает работать, да и не хочется ничего делать. Снимаю со стены охотничье ружье, открываю затвор, смотрю на свет чистоту стволов: надо готовиться к тетеревиному току.
...Охотники, рыболовы могут просыпаться вовремя и без будильника.
Просыпаюсь... Предрассветные сумерки ползут в комнату. Встаю, одеваюсь, беру ружье, патронташ, топор. Тихо опускаюсь по лестнице, выхожу на крыльцо, иду дальше — я на улице.
За ночь легкий мороз сковал дорогу, замерзли лужи, и мои шаги раздаются звонче, чем днем. Гаснут звезды, луна на ущербе, бледнея, склоняется к горизонту.
Иду по хрустящей дороге к деревне, а потом свертываю влево, чтобы не будить беспокойных собак, и продолжаю свой путь по задворкам.
Выхожу на темнеющую в сумерках дорогу, которая идет к лесу. Издалека доносится пение вторых петухов. Останавливаюсь и смотрю на восток. Алый цвет неба на горизонте прикрыт синевой предутреннего тумана, до восхода солнца еще далеко. Прислушиваюсь... Со стороны леса слышу мелодические звуки, напоминающие звон бубенцов: это затоковали тетерева. При моем приближении к лесу голоса их усиливаются, наполняя собой предутреннюю тишину.
Весенняя симфония — печальная и страстная! В ней жалоба на одиночество, призыв, жажда жизни, и в этом — основа всего существующего на земле.
Небо становится все ярче, алый цвет переходит в оранжевый, золотой, замирая в зените нежной бирюзой. Скоро появится «бог Ярило», он наполнит все страстью и борьбой за обладание. Да здравствует жизнь!
Обнаженные поляны среди заснеженных еще перелесков привлекают тетеревов, они начинают токовать в разных местах. Определяю лучшее токовище и наблюдаю из-за куста.
Первые лучи солнца горят на красных бровях косачей, иссиня-черные, лирообразные хвосты подняты кверху, резко выделяясь на поблекшей прошлогодней траве.
Птицы, подпрыгивая, хлопая крыльями, наскакивают друг на друга, и перья летят по воздуху. Или, опустив вытянутые шеи к земле, кружатся по поляне, издавая призывные звуки, напоминающие воркованье голубя и журчанье весеннего потока. На эту страстную песню с шумом летят из леса новые самцы, и к восходу солнца ток достигает наибольшего подъема. Сидя в кустах, на деревьях, серовато-коричневые самки, нежно курлыкая, ободряют бойцов.
Солнце взошло, и ток начинает затихать: «рыцари» с «дамами» улетают в лес. На деревьях у поляны сидят одиночные молодые тетерева; они, запинаясь, воркуют, подражая старшим, учатся.
Сияет солнце; как туман, уходят таинственные ощущения весенней ночи; наступило всевидящее утро. Беру топор, рублю жерди для шалаша, ставлю его под деревом, закрывая бока нарубленными ветвями ели, можжевельника, — и все готово.
Возвращаюсь домой усталым. Мне кажется — не вчера ночью, а очень давно я покинул свое жилище.
Вторая весенняя ночь! Иду с ружьем по знакомой дороге, спешу, мне жарко — боюсь опоздать — и, снявши полушубок, продолжаю свой путь в одной кожаной куртке.
Сегодня я вышел раньше; дорогу освещают звезды и луна на ущербе. Тишина, торжественная тишина весенней ночи! Ее не нарушают земные звуки, все спит. Подхожу к своему шалашу, надеваю полушубок и забираюсь внутрь. Колючие душистые ветки хвои касаются моего лица, рук — так чудесно пахнет лесом!
Тишина, запах можжевельника навевает сон; дремота, как душистые ветви, щекочет, и так приятно!..
Вздрагиваю: где-то близко раздается сильная барабанная дробь, ей вдали отвечает такая же: это белый «куропоть» поет, как умеет, свою весеннюю песню. В сумерки меня не видно. Я слышу, как совсем над головой, точно подгоняемый посвистом, хоркая, «тянет» вальдшнеп. Высоко в небе, со свистом разрезая крыльями воздух, селезень гонится за уткой. «Божий барашек» (бекас) взлетает высоко в небо и падает оттуда вниз, издавал крыльями вибрирующий звук, подобно струне, напоминающий блеяние барашка. Дремота исчезает, и я слушаю вечную, всегда новую сказку весны.
Вдруг со стороны леса слышится шум крыльев больших птиц — это тетерева вылетают на поляну, издавая воинственное шипенье. Где-то совсем близко, в болоте, протрубили зорю журавли.
Все быстро меняется, и в вышине — новые небесные построения; золото утра сменяет сумерки.
Весенний шум нарастает навстречу пылающему восходу.
Ток начался! Началась борьба за обладание, и при этой первобытной обнаженности природы пробуждается звериное и во мне: сердце стучит сильнее, руки сжимают двустволку, взвожу курки — выстрел раздается по лесу...
Солнце высоко. Вылезаю из шалаша и иду на поляну за убитыми птицами. Беру в руки безжизненных черных красавцев, испытывая вместе с охотничьим удовлетворением какую-то неловкость: «царь природы» жалеет!
Прихожу домой с двумя косачами и селезнем.
Среди бытовых предметов убитые птицы особенно красивы своей необычной красотой. Надо их написать, и я приступаю к работе.
Составляю группу из двух косачей и селезня на фоне белой печи, вешаю черный кожаный ягдташ, между птицами кладу ружье. Композиция в черных и белых тонах, чуть горят красные брови тетеревов, как изумруды сияют голова и косяки крыльев селезня — все строго, красиво и, вместе с тем, реалистично. Пишу с увлечением, вспоминая ночь на току; виденное и слышанное было настолько сильно, природно, что здесь не место абстракциям.
...Солнце гонит с полей снег, ручьи шумят, на озере кое-где проступила вода, и по почерневшей дороге уже не ездят. В небе звенят пролетающие с юга жаворонки — такая благодать!
Время идет, оплодотворенная солнцем земля дремотно набирает соки, готовясь к произрастанию. Тянет в лес, снег там почти сошел, пора на тягу.
Вечер обещает быть погожим.
Наскоро ужинаю и пью чай из рябиновой почки. Быстро собравшись, беру ружье и, шлепая по лужам, спешу в Лоскутиху. Это не близко, надо успеть до захода солнца. По дороге на придорожных кустах грустно поют желтогрудые овсянки.
Вхожу в лес — в нем сумеречно, обдает сыростью, пахнет можжевельником и прелым прошлогодним листом. По дороге в колеях лужи, в них отражается золотистое вечернее небо — поэтому кое-где оставшийся снег кажется голубым. После зимы дорога выглядит заброшенной, забытой. Свертываю на боковую тропинку около осинника. Серебристые стволы осин позеленели, но ветки их голы, и между ними просвечивает оранжевое небо.
Спускаюсь в овраг, на дне журчит и булькает весенняя вода, пробиваясь под обледеневшим снегом.
По снегу перехожу на другую сторону, к поляне, где думаю встать на тягу.
Разбросанные кое-где большие деревья кажутся безжизненными и неподвижными. Сажусь на старый пень у можжевелового куста, смотрю и слушаю. В воздухе большие комары толкутся в весеннем танце, предсказывая хорошую погоду. Постепенно смолкают дневные голоса птиц, и все затихает. Только на самой высокой ветке старой осины, темнея в золотом небе, поет дрозд. Его страстный весенний призыв наполняет лес. Он великолепен, и нет равного ему певца в нашей природе! Где-то вдали в любовном экстазе отвечает другой, и я как очарованный слушаю весну. Вдруг на поляне показывается лиса, она какая-то некрасивая, облезлая, очевидно, после трудной зимы. Я замираю и наблюдаю. Она, не замечая меня, переходит поляну и скрывается в лесу.
Темнеет, появляются первые бледные звезды, и как-то неожиданно замечаешь в синеющем небе тонкий серп народившейся весенней луны. Дальний дрозд умолк, а поющий около меня еще допевает, увлекшись весной; потом и он, затрещав, сваливается в кусты. Пробасил у моего уха жук и, стукнувшись о можжевеловую ветку, также падает вниз. Тишина! Мне кажется, что я слышу, как приподнимается сухой лист — растет трава, а может быть, это прошуршала мышь, прокладывая свой путь. Встаю, взвожу курки ружья и напряженно жду. А может быть, это показалось... Нет! Я ясно слышу тот неповторяемый в природе звук, когда тянет вальдшнеп. Хоркая и подсвистывая, он летит на меня. От напряженного ожидания стучит сердце, я даже слышу его.
Вальдшнеп, не долетая до поляны, свертывает в сторону, и я успокаиваюсь; где-то вдали пролетает другой. Очень далеко прозвучал выстрел: я знаю, что там тоже стоит человек, очарованный вечно творящей весной, и я не одинок! Гаснет заря, все как-то вдруг потемнело, растворившись в ночных сумерках. В небе ярче горят звезды.
Лес стал мрачен и неприятен; спешу покинуть его. Быстро прохожу лесную дорогу, выхожу в поле и чувствую какое-то облегчение. Иду, со мной «божий барашек»: он высоко в небе звучит, как струна, — со мной весна.
Около Чайки нет уже снега. Скворцы хлопочут в гнездах, сопровождая свою работу веселыми песнями. Из влажной земли, такой родной и близкой, тянутся к солнцу изумрудные и розоватые трубочки растений, приподнимая прошлогодние листья. Вдоль ограды в саду лезет молодая крапивка, и я с удовольствием смотрю на нее. Отогретые солнцем лимонные бабочки порхают над теплой землей, переживая свое короткое счастье.
...Кончились тока и тяги. Озеро очистилось ото льда. Цветут черемуха и ивы, около золотых кустов жужжат хлопотливые пчелы.
Открываю балконную дверь, ставлю на стол большой букет душистой черемухи, и комната выглядит празднично.
В приозерных кустах совсем близко поет соловей. Какой глубокий тембр голоса, как виртуозны трели. Его мелодия ясна и прозрачна — она напоминает звук старой хрустальной вазы, который вызвал опытный антиквар, любуясь гранями драгоценного стекла.
Прозрачные сумерки спускаются на землю. Серебряная луна высоко стоит на темнеющем небе. Ее холодный свет скользит по дорожкам сада, нежно освещая белые стволы берез. А соловей все поет и поет в приозерных кустах.
