Федоров Л.
I
С неба, не переставая, сеял мелкий осенний дождик. Он провожал меня от самого паровоза до Черного озера, на берегу которого стояла избушка охотника из закамского села Ершовки — Луки Пахомыча Бабина.
Избушка несколько лет назад была построена местным союзом охотников. Пахомыч был в ней сторожем.
От всех встречающихся с ним я слышал, что был он человек большой души, со своеобразным пытливым умом и простодушным юмором.
Путь на озеро был нелегкий. Охотники предпочитали ходить туда только зимой — за белками и косачами да изредка облавой на волков.
В остальное время Пахомыч жил почти отшельником.
Встретил меня он радушно.
— И-и, милый! Как ты только в такую непогодь добрался! Раздевайся скорей да садись к огню, обсушись, а я тем временем самоварчик подогрею!
Сняв мокрую курточку, я присел на лавку и осмотрелся.
Избушка была чистая и просторная. Вдоль стен стояли широкие лавки, в углу — кровать с простеньким серым одеялом и волчьей шкурой на полу. У изголовья — берданка и легкая кавалерийская винтовка. В простенках висели пучки засушенных трав.
В углу около умывальника стоял шкафчик с немудреной охотничьей снастью: порохом, капсюлями, запасными гильзами и ружейным маслом. Тут же был столик с тисками, где можно было на скорую руку подремонтировать ружье.
Все выглядело исправно, везде чувствовалась рука хозяина.
От весело шумевшего самовара в избушке стало теплее и уютнее, сильнее запахло полынью и мятой.
Сидя за столом, я смог внимательно рассмотреть старика. Большая черная с проседью борода, закрывающая всю нижнюю часть лица, густые лохматые брови и подстриженные в скобку волосы придавали ему несколько мрачный вид. Но это впечатление быстро рассеялось, когда я увидал его глаза. Светло-карие, по-юношески чистые, они то удивленно раскрывались, то суживались от сдержанного смеха.
— Третий год вот тут живу, — говорил старик, прихлебывая чай из блюдечка, — и ничего. Сначала скучно было, а потом привык, дело свое маленькое делаю, лес и зверя охраняю!
Долго мы сидели за чаем. Наконец, Пахомыч заявил:
— Ну, будет! Спать пора, сиверко задул, вёдро будет, поплаваем завтра по озеру, уток нынче дивно много!
На рассвете старик меня разбудил.
— Вставай, голубь, самая пора на озеро.
Я быстро оделся, и мы вышли из избушки. Все кругом было затянуто влажным холодным туманом.
Управляемая стариком лодка, тихо заскользила по темной поверхности озера. Под ее узким дном мягко хрустел смятый камыш. Рядом, в осоке, раздавалось довольное покрякивание жирующих уток.
Первый открыл охоту Пахомыч. От его выстрела камнем упал, разбрызгивая воду, вылетевший слева шилохвост.
С испуганным кряканьем заносились под камышом кряквы и чирки.
Вскоре несколько жирных крякв сделались моей добычей.
Пахомыч больше не стрелял и, вытащив шилохвоста, внимательно наблюдал за мной.
— Ну, будет! Всех уток не возьмешь! — заявил он, наконец. — Поедем-ка на берег чайку испить, солнышко-то вон уже всходит!
Мы подобрали добычу и поплыли к берегу.
Серый туман сменился ясным утром. Ослепительно голубое, без единого облака, небо окрасилось нежными розовыми красками.
Огромный огненный шар медленно выплывал из-за леса. Где-то вдалеке закурлыкали журавли. Лес наполнился птичьими голосами.
— Красота-то какая! — охнул Пахомыч. — Гляди, солнышко-то как на воде играет, рябина-то разукрасилась, как девка в праздник!
И, покачав головой, уверенно сказал:
— Да, нет на свете лесов краше наших, особливо осенью!
II
Я стал частым гостем на Черном озере, несмотря на то, что до него нужно было километров пятнадцать шагать по глухому болотистому лесу.
— Ты держись тропки, — предупреждал меня старик, — да примечай зарубки на стволах, а то собьешься и погибнешь. Места здесь глухие: лес, болота, чаща да бурелом, потом, опять же, топи. Наломаешь ноги по бурелому, вдруг перед тобой полянка, солнышко светит, травка яркая колышется. Ну иной и позарится на легкую дорожку. А на поверку выходит — самые это гиблые места: ступишь — и сразу по пояс. И, коли нет возле тебя человека, погибнешь.
Старика трогало то внимание, с которым я слушал его рассказы, и он терпеливо подолгу учил меня разгадыванию сложных следов, знакомил с повадками лесных обитателей или, набрав охапку трав, часами объяснял их название и свойства:
— Вот смотри. Оно как бы и никудышный цветок, на болоте его сколько хочешь набрать можно, — а тоже человеку годится. Череда это. Сам желтый, и настой его пьют от желтухи. А еще краску добывают. Бабы холсты красят. А это Иван-чай, душистый, не хуже фамильного. Опять же пчела его любит, у пасек его сеют. Да ты любую травку возьми или там дерево, кустарник какой — с умом да понятием из всего человек пользу получит. Лес да вода — это, брат ты мой, корень всего. И должен ты лес любить и беречь. А чтобы его полюбить, надо его понять. А для этого тебе глаза даны да смекалка. Главное — старайся все примечать. В лесу глаз острый нужен. Вон, смотри, копалуху кто-то распотрошил, перьев-то сколько надергано. Кому бы это? А? Ну-ка, помозгуй! Куница или хорек те разбойничают чисто. Кровь выпьют, поедят немного, а остальное припрячут. Лиса это! Видишь, и кости-то все перегрызла. Птицы здесь много, да и зверя всякого не меньше! — он пытливо посмотрел на меня и, почему-то перейдя на шепот, таинственно сообщил: — У меня тут в одной болотине восемь сохатых живут.
Я удивился: давно уже в наших местах не было слышно про лосей, а тут почти под боком целое стадо.
— Прибежали, должно быть, откуда сперва двое, от них молодые пошли, а летом еще один старый сохатый появился. Ничего, приняли его, живут табуном. Я их каждый год подрубленными осинками да солью подкармливаю — вот они меня и знают, не пугаются. Один сохатый, Мишкой его зовут, сам на зов бежит и хлеб из рук берет... И вот ежели, значит, к примеру, запрячь такого сохача в сани или в телегу, чай, никакой конь с ним не справится. Сила-то у него чисто звериная. К тому и веду. Зимой думаю Мишку в санях испробовать. Только пока об этом помалкиваю. Вот как обучу весь табунок, тогда, значит, в Совет и заявлюсь, так и так, мол, товарищи, хочу для государства послужить лосиным стадом, а меня чтобы к ним конюхом поставили. Как ты думаешь, не просмеют?
Меня увлекла мечта старика, и я горячо его поддержал.
Показать лосей он, однако, долго и упорно отказывался.
— Пугливые они очень.
Я уже начал терять надежду увидеть этих лесных великанов, знакомых мне только по картинкам, но однажды, кончив тесать весло и воткнув топор в пень, Пахомыч выпрямился и, отряхнув с колен землю, заявил:
— Ну, быть по-твоему. Покажу тебе сохатых, только ты, парень, иди за мной тихо, не шуми, а то спугнешь.
Набив сумку аккуратно нарезанными ломтями хлеба, Пахомыч повел меня по заросшему корявой ольхой и осиной болоту.
Идти было трудно. Между бесчисленными кочками, покрытыми жесткой осокой, блестела бурая вода, кое-где затянутая зеленой ряской. Кочки под ногами оседали, противно чавкая в болотной жиже. Чтобы не упасть, то и дело приходилось хвататься за корявые стволики деревьев.
Через час ходьбы с меня градом лил пот. Пахомыч хитрил, кружа по болоту и не желая показать мне прямой путь. Наконец, мы ступили на твердую землю, буйно заросшую сочной травой, белой ромашкой и синими колокольчиками. Это оказался небольшой островок с двумя густыми елками, с ветвей их свешивались седые мохнатые лишайники. А кругом, куда ни хватал глаз, всюду ольха и болото. Лучшее место для лосей найти трудно!
— Ну, сейчас соберем сохатых, ты только стой возле меня и не шевелись.
Пахомыч засвистал тонко, с небольшими переливами. Где-то хрустнула ветка, послышалось чавканье болотной грязи, и, раздвигая кусты крупным телом, на поляну вышел могучий лось. Шумно втягивая и выдыхая воздух, он медленно подходил к старику.
— Миша! Миша! — ласково позвал Пахомыч, и зверь, подойдя вплотную, громко фыркнул, обдав наши лица мелкими брызгами.
Мне стало не по себе, и я осторожно передвинулся за старика.
Что-то тихо бормоча в бороду, Пахомыч гладил одной рукой шею сохатого, а другой протянул ему ломоть хлеба.
Смешно шевеля толстой верхней губой, Миша начал быстро жевать.
— Дай ему кусок, — прошептал Пахомыч.
Я вытащил из сумки ломоть и подал его лосю. Недоверчиво косясь на меня большим черным глазом, Миша теплыми влажными губами взял хлеб. Старик снова засвистел. С хрустом и фырканьем из заросшей ольхи появились остальные сохатые.
— Ну как, скажут мне спасибо за такое стадо? — весело спросил Пахомыч и, погладив по морде Мишку, забросил ему на шею тонкий поводок.
И вот огромный зверь, одним ударом рога способный расплющить человека, послушно пошел за стариком.
Сделав несколько кругов, сияющий от радости Пахомыч остановился возле меня.
— Видал?! — многозначительно сказал он и, сняв поводок с сохатого, хлопнул его по крупу ладонью.
Обратно мы шли провожаемые Мишкой. Он поминутно подталкивал своей несуразной мордой старика, принюхиваясь к пустой сумке.
III
Зимой старик решил приучить Мишку к саням. Из села притащил старые полозья и смастерил большие крепкие розвальни.
— Сто пудов выдержат! — с гордостью сказал он.
Из сыромятной кожи сшил незатейливую сбрую, свил крепкие вожжи. И, когда все было готово, привел к избушке Мишку. Ничего не подозревающий зверь легко позволил запрячь себя. Сев в сани, Пахомыч тронул вожжами... Дальнейшее произошло так быстро, что я не успел опомниться. Почувствовав непривычную тяжесть, мешавшую ему свободно идти, Мишка испугался и рванул в сторону. Вихрем взлетела снежная пыль. С громким хрустом сломались оглобли, и сани, описав полукруг, разлетелись от удара о дерево.
Я замер от страха. Метрах в пяти, выброшенный из саней, неподвижно лежал Пахомыч. «Убит»! — мелькнуло у меня. Я бросился к старику, но он уже очнулся и пытался встать. Я поднял и повел его, поддерживая, домой.
А Мишка, освободившись от саней, вернулся и шел рядом с нами, толкая мордой старика и отыскивая сумку с хлебом. Припадая на ушибленную ногу, Пахомыч, охая, отмахивался от своего дружка.
IV
Время шло. Избушка Пахомыча стала для меня вторым домом. Чуть ли не все свободное от учебы время я проводил на Черном озере. Зимой мы с Пахомычем стреляли зайцев, ставили капканы на волков. Весной и осенью добывали косачей и уток, а летом часами просиживали с удочкой над озером.
Однажды в жаркий июльский полдень, когда рыба перестала клевать, мы растянулись в тени огромного дуба. Пряный воздух трав и жужжание насекомых действовали усыпляюще, и Пахомыч начал насвистывать носом.
Вдруг один за другим раздались два выстрела, затем где-то совсем близко, за озером, грохнул третий.
Пахомыча словно подбросило. Он кинулся в избушку и через минуту уже бежал обратно, на ходу засылая в ствол винтовки патрон.
— Скорее, скорее, — крикнул он, бросаясь в лодку. — Лосей бьют, садись, а то уйдут!
Я прыгнул следом за ним, и мы погнали. На том берегу, даже не позаботившись о лодке, мы бросились в лес. Я еле успевал за стариком. Неожиданно он остановился и вскрикнул.
На небольшой поляне, подмяв грузным телом молодую поросль, лежал огромный зверь. Он был мертв. Его большие глаза начали уже стекленеть, с высунутого языка стекала густая черная кровь.
— Мишку убили! Мишку!.. — прохрипел Пахомыч. Сдвинув густые брови, зорким взглядом окинул он окружающие кусты. Непривычная суровость легла на его окаменевшее лицо.
Держа наготове винтовку, он решительно шагнул в лесную чащу.. Несколько мгновений я слышал осторожный хруст сучьев, затем наступила тишина. Я стоял потрясенный. Прекрасный могучий зверь, только что полный жизни и сил, лежал без движения, закинув массивную голову с огромными рогами.
Не видя ничего вокруг, кроме застывших глаз Мишки, я вздрогнул, когда совсем рядом, из зарослей дубняка, тяжело ступая и волоча по земле винтовку, появился Пахомыч.
— Ушли! — тихо проговорил он. — Двое были. Разве это люди!.. Хуже волков! Те хоть для еды скот режут, а эти что, с голоду что ли пропадали? Не иначе как Петька с Ивашкой Жигаловы! От жадности спать не могут. Первые по деревне кулаки! Им и человека убить ничего не стоит!
Он замолчал и присел около убитого лося. Странный звук привлек мое внимание: Пахомыч, обняв шею мертвого друга, рыдал, как ребенок.
V
Когда начали осыпаться золотистые древесные листья, я в последний раз отправился на Черное озеро. Через неделю я должен был ехать в Свердловск — продолжать ученье, и мне хотелось попрощаться со стариком.
Было тихое осеннее утро, солнце только еще начинало всходить. От сильной росы листья и трава блестели, словно покрытые влажной серебряной пленкой.
Нога, как по ковру, легко ступала по опавшей листве.
На темно-зеленом фоне елей ярко выделялись белые и светло-зеленые стволы берез и осин, окутанные шапкой золотистых и медно-красных листьев. Словно охваченные огнем, стояли кусты шиповника. Среди начинающей желтеть травы кровавыми пятнами выделялись листья ежевики. Цветов почти не стало, только кое-где желтели лютики да растрепанные головки осота. Мелодично посвистывая, проносились стайки красивых свиристелей.
Весь лес был наполнен слабым, непрекращающимся шорохом вечно шелестящих листьев осины.
Встретил меня Пахомыч, как обычно, на пороге избушки. Он был одет по-дорожному, а на лавке лежал приготовленный, ловко увязанный заплечный мешок.
— Еще бы немного, голубь, и разминулись мы б с тобой! Поохотиться пришел? А я вот в город собрался. Надо, надо, голубь! Вишь, я и так запоздал! Проститься, говоришь, пришел. Н-да! Жаль мне с тобой расставаться, да ведь каждому своя дорога положена. Давай учись, да и мою немудреную науку не забудь. Давай-ка присядем напоследок!
Он смахнул со стола крошки, сел на лавку и, подперев кулаком подбородок, тихо продолжал:
— Сам я дело-то все, голубь, испортил. Вишь, одному славы захотелось! Дескать, нате, глядите, какой я гер-р-о-й, — насмешливо протянул он, — один целый табун лосей объездил! А того, старый, не подумал, что за этакое дело одному браться не след. Тут только всем обществом и можно до конца дело довести. Вот и Мишку убили через эту самую мою гордость...
Я тут сколько думушек передумал. До слез, голубь, жалко и озеро, и лес, и сохатых! А лес-то здесь какой! Почитай, во всем Закамье таких мест не сыщешь — тут тебе и бор, и ельник, и чернолесье, а птицы и зверя сколько!
Вот котомку взял, в город собрался, зайду к нашему лесничему, Василию Ивановичу, а потом в Окрисполком. Скажу прямо, чтоб брали сохатых под охрану, ну и насчет того, чтоб их вместо коней использовать. Это, брат ты мой, великое дело такого зверя заставить человеку служить. А мне уж из леса пора — глаза отказывают! Звали тут меня в колхоз, пасеку стеречь. Я ведь и с пчелой обходиться умею, дело знакомое. Да и пожить среди людей хочется. Внучата уж большие выросли:
Он помолчал и тихо, смотря под ноги, произнес:
— Ты как думаешь? А может лучше остаться? А? Ах, кабы подмогу дали, беспременно бы остался, я ведь здесь, можно сказать, каждый кустик всем сердцем полюбил!
Я проводил Пахомыча до перевоза. Когда паром отвалил от берега, он, перекрывая шум катера, крикнул:
— Не забывай, голубь, мою науку!
Я провожал глазами паром до тех пор, пока он не скрылся из виду.
Охотиться мне не хотелось, но и возвращаться домой не было желанья. Не снимая с плеча ружья, я тихо бродил по лугам, прислушиваясь к далекому курлыканью журавлей, летящих где-то высоко в небе.
Под ногами в пожелтевшей траве лениво стрекотали засыпающие кузнечики. Быстро сгущались сумерки. Вспыхнула и покатилась по небу огненная полоска падающей звезды. Быстро, кривым полумесяцем, промчался козодой или вальдшнеп — в наступающих сумерках разобрать было трудно.
В этот вечер я впервые понял всю глубину душевного подвига старого Пахомыча, отдавшего все силы своей души прекрасной мечте, осуществление которой он доверял другим.
VI
Прошлым летом мне вновь удалось побывать на Черном озере. С глубоким волненьем проходил я по знакомым местам. Светлые просторные здания лабораторий появились на берегах озера. За двадцать лет здесь вырос большой научный центр, где десятки ученых решают вопросы переделки природы на счастье и благо человека.
Я плохо слушал объяснения сопровождавшего меня Николая Николаевича, старшего научного сотрудника биологической станции. На языке неотвязно вертелся мучивший меня вопрос, задать который я, однако, не решался.
Но, когда мы стали подходить к старой избушке и на ее пороге я увидел сидящего старика, я не выдержал и, оставив добрейшего Николая Николаевича в недоумении, бросился к избушке.
Да, это был Пахомыч! Все тот же старый друг моей юности, но постаревший и белый как лунь. В первый момент он меня не узнал.
— Кто будешь? Ась? Лешка! Да поди ты! Неужто Лешка? Ах! Голубь ты мой, вспомнил старика!
Старческими, с синими жилками, руками он схватил меня за плечи и прижал к себе.
— Вот удружил, голубь. А я тебя частенько вспоминал! Науку мою не забыл? Ишь ты! Ну-ну, молодец...
С волнением переступил я порог хижины. Все тот же знакомый запах сушеных трав, все та же старая берданка у изголовья. В остальном чувствовалась перемена.
Тусклую керосиновую лампу сменила яркая электрическая лампочка. На столе, накрытом синей скатертью, лежала раскрытая книга. Возле нее — очки в металлической оправе.
— Тут, брат ты мой, такие дела сейчас завернули, прямо академия настоящая! — заговорил старик. — Первое дело с лосями... Двадцать восемь голов имеем! Лоси здесь главное, но и другим не мало чем занимаются. Завтра я тебе все покажу, своими глазами увидишь!
На другой день, после завтрака, Пахомыч повел меня осматривать заповедник.
Вот и знакомая сумрачная тень тальника. Огромные ели, седые от лишайников, стояли безмолвными стражами, охраняющими лесную тишину. И только где-то в вершинах деревьев слышались возня клестов да легкое посвистывание снующих по стволам поползней.
В загоне паслись лоси. На нас они не обратили никакого внимания, только маленький лосенок, обгладывавший осиновую веточку, смешно вскидывая длинные ноги, побежал под защиту матери.
— Уссурийских енотов в лесах развели, — продолжал рассказывать Пахомыч. — Только от них вред один — дичь переводят. А соболь уж через границу заповедника начал расселяться. Народ видит — дело большое, государственное делаем, ну и помогает нам, а заодно кой-что и перенимает. Ты наших деревенских уток видел? У нас их помногу держали: вода кругом, птице раздолье. Опять же ондатра! Раньше о ней и не слыхали, а нынче колхозы специально ее разводят, большой доход получают! — он порывисто повернулся ко мне и крепко схватил за руку. — Эх, Леша! Мне бы годов сорок с плеч скинуть, самый интерес у меня сейчас к жизни появился. Ты не смотри, что я старый; раз я всю эту красоту и труд человеческий люблю и уважаю, значит и душа у меня молодая!
...Три дня прожил я в заповеднике и за это время познакомился с огромной работой, которую вел его коллектив.
С палубы парохода, увозившего меня домой, долго рассматривал я затянутые синеватой дымкой закамские леса, охраняющие заповедное озеро. От парохода разбегались волны и заливали песчаную отмель, вспугивая снующих куличков. Касаясь острым крылом волны, рядом с пароходом вились белые чайки.
— Люби и уважай красоту и труд человеческий! — с волнением вспомнил я прощальные слова Пахомыча...
