Максимов Вячеслав Иванович
На лося скрадом
Миха Иванов относился к разряду тех Ивановых, на которых Россия держится. Мужик был добротный, любое дело у него спорилось, ничего не пропадало зря. Если сложит поленницу — глаз «режет», если набьет полную печку дров, она удивительно басовито и плотно гудит! Если снимет шкурку с белочки, отмездрит ее, она вся беленькая висит — любо-дорого смотреть!
Кедровок из капканов вынет, перья уберет — сварит и скормит собакам. Даже сняв «щубу» с добытой лисы, тушку повесит у зимовья, чтобы синички и поползни кормились. Они мясо клюют и в морозы этим спасаются, не замерзают...
Промышлять Миха начал как себя помнит — вначале были петли, силки, капканы, а по достижении разрешительного возраста — с ружьем и собаками.
Правда, в ранней юности был грех, осудили условно: спер из машины ружье у ягодников-клюквенников. Уж очень хотелось охотиться по-взрослому.
Деревня, в которой проживал Миха с женой и двумя детьми, была основана ссыльными в прошлом веке, в двадцати пяти километрах от Транссибирского тракта. Это был таежный тупик, за деревню строго на север километров на семьдесят уходила дорога — насыпь бывшей узкоколейки. Заканчивалась она на границе с соседним районом остатками моста — несколько черных свай гнилыми зубами торчали из воды.
Пути миграции лося на юг, проходившие по этим местам, преграждала таежная речка. Из-за торфяного дна и теплой воды найти прочные участки льда было сложно. Зверь это знал. Оттого набивалось его в пойму великое множество. Но он уже был до того «настеган», что от собак и звука снегохода убегал сломя голову.
В пору нашего знакомства Миха пребывал в должности егеря, в лесу пропадал круглый год, охотился, рыбачил, а в межсезонье валил березняк, пилил и продавал дрова.
Я приехал на лосевку в двадцатых числах октября с двумя «полусобаками». Из-за головотяпства оказались псы в кунге Камаза в луже бензина. После химического ожога шерсть на одном боку отсутствовала (не успела отрасти). Если смотреть со здоровой стороны, собака как собака, если спереди — половина собаки. Аборигены посмеивались надо мной — «городской, бля, курам на смех, приехал лосевать с двумя полусобаками».
Лось в тот год подошел рано и в достатке. Мои «полусобаки» на болоте в мелком соснячке поставили сохатого, да так плотно, что тот не мог сделать ни шагу ни вперед, ни назад. Это, возможно, было связано и с тем, что недавно в схватке потерял он рога. Лунки еще кровоточили. Думаю, любое движение головой причиняло сильную боль — колола хвоя, может, поэтому и стоял как вкопанный.
Приблизившись на двадцать метров, залюбовался работой своих питомцев. Молодой пес облаивал спереди, старый — сзади. Лось повернул голову в мою сторону, и тотчас пуля свалила его. «Открыл» горло, горячая кровь, напоенная адреналином, бурлила, топя снег. Как просто покидала жизнь тело могучего зверя...
Когда егерь Иванов убедился, что лось добыт из-под собак — сразу изменил отношение ко мне. Позже, в минуту откровения под вареную грудинку и рюмку, он признался: «В деревне уж лет десять никто из-под собак лося не добывал». Вскоре последовало ненавязчивое предложение охотиться вместе в его зимовье.
В охоте я далеко не новичок, но вот лося скрадом брать не приходилось, точнее не доходило до сроков охоты, когда снег заглубеет, и собаки становятся беспомощными.
Интересная охота, но предполагает несколько непременных внешних условий, от которых зависит ее успешность. Погода должна быть ветреной, метельной и мягкой. В тихую, морозную стынь подойти к зверю невозможно из-за его острого слуха.
Экипировка включает в себя белый маскировочный костюм мягкой ткани, белую вязаную шапочку и белые нитяные перчатки.
Лыжи заслуживают отдельного и подробного описания, так как эта часть снаряжения — две трети успеха. Лыжи обычно самодельные ветловые, короткие, широкие, с загнутым носком и пяткой, камус обязательно должен заходить на верхнюю плоскость, тогда касание к стволам и кустам беззвучно. Место для ступни усиливается овальной дощечкой или фанеркой с выбранной четвертью, на фанеру наклеивается губчатая резина. Крепления — обычные юксы. Шьются бязевые съемные чехлы до колен со шнурками вверху и внизу. Они фиксируются в прорези фанеры и чуть выше колен, внутрь чехла вокруг обуви укладывается жгут сена или сухой травы, он препятствует попаданию снега под пятки. Надевание лыж — занятие долгое и кропотливое, поэтому лыжи надеваешь один раз, на целый день. Маскировочный костюм вне охоты висит за пределами зимовья.
Требований к оружию особых нет. Неудобен при подходе к зверю карабин «Тигр» — длинный, за все цепляется, «магазин» и пластмассовое цевье очень «громкие». После приобретения навыков, лучше всего охотиться с обычной двустволкой 12 калибра и пулей Рубейкина в контейнере. Все равно дальше 50—70 метров зверя ни в тайге, ни на вырубах не увидишь, тем более на лежке. Зато останавливающий эффект у «картошки» 12 калибра с полуторным зарядом пороха не сравнить с нарезной пулей. Из 12 калибра достаточно одной, максимум двух пуль, из СКС, бывает, не хватает кассеты. А после скрадывания зверя в течение нескольких часов выстрелить точно из нарезного оружия бывает достаточно трудно.
Хорошо если в комплект охоты скрадом входит снегоход, поиск переходов упрощается. А если по местам кормежки лосей с осени натоптаны буранницы, охота превращается в удовольствие. После добычи зверя, при приличной ориентировке, можно выйти на ближайшую буранницу и в полудреме скользить на лыжах к снегоходу, не думая о дороге, не хватаясь за компас и не боясь выколоть глаза. Стреляешь, как правило, часам к 4—5 вечера, а это уже сумерки, час-полтора на свежевание. Обратно идешь потемну, буранница ой как помогает. Среди охотников бытует мнение: самая короткая дорога — известная дорога. Воистину это правда.
С каким удовольствием снимаешь лыжи, ноги сразу маленькие, легкие и неустойчивые. Отрубаешь кусок промороженного хлеба, жуешь с салом до ломоты зубов и с жадностью пьешь полуостывший чай, пока греется куртка, наброшенная на решетку. Как только двигатель «Бурана» заработал, жизнь кажется веселей. Все же глубоко в нас проникла цивилизация. Вверяешь «другу-снегоходу» свое измочаленное тело, неспешно трогаешься с места сначала назад, затем вперед, чтобы не волокнить наледью гусеницы и не разбивать валики. Путь неблизкий, но движение без усилий, работают только мышцы большого пальца левой руки — давишь на газ (регулятор переставлен налево, так удобней стрелять на ходу). Дерматиновое сиденье «накалилось» от мороза и холодом тянет даже через овчину. Мечтаешь, чтобы напарник приехал с охоты первым — так приятно, нагнувшись в низкий дверной проем, войти в освещенное запашистое тепло зимовья...
Сама охота скрадом начинается с момента обнаружения перехода. Слезаешь с Бурана, приклад ружья в след — определяешь, где плотнее стенка, туда лось и пошел. Очень важен характер следа — энергичный, прямой, с выбросом снега по ходу движения, а если лось еще на ходу хватает верхушки елочек, побеги смородины, то он может быть из-под охотников или проходной, или молодой, в котором «бьют ключом» гормоны и он бежит, сам не зная куда. А если гонит самку, то с Бурана сходить не имеет смысла. За таким зверем идти и идти, и где он остановится, одному Богу известно. Если след с остановками, неспешный, потоптался на бураннице, «почистил пальцы», чертит снежный покров, — смело ноги в лыжи, периодически проверяя направление движения. Иногда подходят еще следы и тогда важно не потерять «своего». Огибаешь стойло, опять приклад в след, опять определяешь направление движения и — рано или поздно — лежка, похожая на вдавление от большой почки. По погодным признакам определяешь ее давность. Очень важно, как лось встал, помочился или нет, насколько промерзли «оливки». Отсюда, собственно, и начинается скрадывание. Идти надо быстро, но бесшумно, не задевая веток, не наступая на валежник, мысленно продлять след, осматривая выворотни, ветровалы, густотник. И если след свежий, а время уже после полудня, препятствия лучше обходить под ветер, осматривая все подозрительные места. Лось огромен, но лежа он так мастерски таится, что иногда видна лишь небольшая часть уха. Если видишь или скорее чувствуешь — зверь здесь, начинается второй этап скрадывания. Идешь, как тень, ничего не задевая, лыжи передвигаешь медленно, осторожно продавливаешь снег, сам между веток как змея. Чтобы пройти 200—300 метров, нужно час-полтора. Шаг — смотришь. Еще шаг — опять смотришь. Замер. Пот — основной враг последних сотен метров, но резких движений делать нельзя, утираться рукой тоже — это несвойственное лесу движение. Вот он! Лежит! Уши как локаторы. Надо пройти еще для выбора линии огня. Глаз не поднимаешь, лося видишь шестым «зрением» — старики говорят, зверь чувствует взгляд охотника. Выстрел. Голова ткнулась в снег, быстро бежишь вперед в надежде, что рядом поднимется второй зверь. Нет, на этот раз один.
Вот такие премудрости мне демонстрировал егерь Иванов.
Начиная курс «молодого бойца», я старался идти тихо, но получалось, как у слона в посудной лавке, ветки вокруг как назло были густые и каждая норовила зацепиться за меня. Михин взгляд был красноречивее слов. За время скрадывания столько было сказано глазами — краснеть не перекраснеть! Миха же, раскачиваясь как маятник, не задевал ни одной ветки, сгибался до земли, проползая под изогнутым под тяжестью снега березовым подростом. Быстрота, с которой он двигался, была нереальна, чтобы не задевать препятствия, но он их не задевал, не задевал и все тут! Семь потов — это цветочки, пот просто заливал глаза, и рука постоянно тянулась утереться. Михина спина «говорила» — это комедия для лосей-дураков, глухих, слепых, с залепленными ноздрями. Еще спина «говорила» — «это пустая трата времени и бесполезное перетаптывание снега». Вспомнил разговор накануне: «Я три года не мог подойти к зверю на выстрел, в первый сезон даже не видел, как лось уходит. Потом начал видеть убегающего, и только на третий год добился того, чтобы стрелять на лежке. Давай я «закрою» твою лицензию. Вдвоем мы обязательно «прогоним».
Наконец «учебка» позади — разъезжаемся в разные стороны. Хочу попробовать — смогу ли в одиночку охотиться скрадом. Переход нашел за логом — два следа. Идут спокойно, останавливались, топтались по бураннице, вдоль насыпи кормились, объедали самые молодые и сладкие побеги. Я — ноги в лыжи. Погода соответствовала — ветер и метель. От дороги тропил совсем недолго и вышел на огромный луг, по краю виднелись следы, зверь шел без беспокойства и спешки. Я не скрадывал, не таился, полагая, что лоси еще далеко и, подходя к краю луга, наступил на ветку под снегом. Треснул сучок. На опушке, метрах в ста пятидесяти, резко встал бык, повернув рогатую голову в мою сторону. Я замер. Метель мешала зверю рассмотреть причину шума (зрение у лося никудышное), я медленно опустился на колено, снял карабин, прицелился и выстрелил. Лось стал оседать на задние ноги. «Мой», — подумал я. Остальные 10 патронов высадил по убегающей корове но, похоже, все мимо. Лихо, забросив карабин на плечо, двинулся напрямую к лосю. Точнее к тому месту, где упал зверь. Подошел — лося нет, только помятые кусты, береза в обхват и один рог со следом пули у основания.
«Т-а-а-к, значит, мой! — размахнулся и закинул рог куда подальше. — Поел печенки? — издевался я над собой, — и вкус ее уже ощутил во рту?!».
Вечером Миха как бы между прочим говорит, глядя в потолок:
— Лось мимо меня пронесся — прыжки метров по пять.
— Ты стрелял?
— ??? Теперь километров 15 не остановится. Куда ранил-то?
— Рог отстрелил, контузил. Пока подходил, он очухался и убежал.
На следующий день приехал на Буране к месту скрадывания, отыскал «конфуз» и вывез его в город. Висит теперь над дверью в гостиной, и когда гости спрашивают, почему один, рассказываю про первую самостоятельную охоту скрадом и вкус лосиной печенки. А лось, надеюсь, здравствует и поныне.
Митя
Не секрет, что в рыболовные сети часто, особенно в июле, попадают дикие утята. Попали и в мою сеть сразу пять утят кряквы. Сеть была запутана настолько, что пришлось ее резать. К счастью, все пятеро остались живы и никаких повреждений себе не причинили. Сделал из рубашки мешок и принес утят домой, соорудил вольер и запустил туда пленников.
Освоились они быстро: с деловым видом потребляли зерно и цедили воду носами. На пшенице утята споро росли, и однажды, когда буквально на несколько секунд дверца вольера была оставлена без присмотра, четверо из них улетели. Закрыть успели только одного. Чтобы оставшийся утенок не улетел, подрезали ему маховые перья и выпустили в пруд.
Пруд был частью нашей усадьбы, составляя комплекс для отдыха вместе с лужайкой, песочницей, качелями перед домом. Селезня назвали Митей, он быстро привык к своей кличке, и стоило подойти к мосткам и позвать, он всегда откликался, но только однократно — «Кря!» — мол, здесь я. Лайке Белке было строго-настрого наказано Митю не трогать.
Каждое утро мы с маленькой дочкой несли по горсти зерна на берег пруда и высыпали в Митину чашку. Это был ежедневный ритуал: если я забывал, дочь обязательно напоминала и звала кормить Митю. Перед тем как есть, утенок долго плавал рядом, вытягивал шею, осматривался, и только убедившись, что нет никакой опасности, важно, переваливаясь с боку на бок, выходил на берег и погружал нос в зерно. А стоило сделать попытку приблизиться, он сразу же соскальзывал в воду и уплывал к противоположному берегу.
Шло время. Митя превратился в красавца-селезня с коричнево-желтым клювом и сине-зелеными переливающимися «зеркальцами» на крыльях. Они особенно были хороши, когда он расправлял крылья, чтобы похлопать ими. Но летать он не мог: подрезанные маховые перья не отрастали. Он прожил в пруду все лето, облюбовав себе место под мостками. Наступила осень, пруд покрылся льдом, мы поймали Митю и переселили его на первый этаж дома в мастерскую, поставили ему воду и корм. Один раз в три дня я приезжал кормить собак и Митю, менял ему подстилку. Однажды в потемках захлопнул дверь мастерской и уехал. Приехал через три дня и увидел, что все дни, пока меня не было, Митя просидел с лапой, зажатой между дверью и косяком. Перепончатую часть лапки он открутил, и она болталась на сухожилиях. Пришлось ее ампутировать. Так Митя стал инвалидом.
Наступила оттепель. На пруду поверх льда выступила вода, я выпустил Митю и оставил его. Оказавшись в воде, он встрепенулся, повеселел, громко крякал, подныривал, хлопал крыльями, вот только плавал из-за культи несколько неровно. Культя зажила, и Митя даже приступал на нее. Я приехал через день. Звал: «Митя, Митя, Митя!» Знакомого «кря» не услышал и пошел искать вокруг забора и на лугу. Метрах в ста от пруда нашел кучку перьев — все, что осталось от Мити: или коршуны, или сороки заклевали.
Шел обратно, с грустью и горечью думал — зачем вторгся в судьбу этой несчастной птицы?.. Нужно было выпутать и отпустить всех на волю. Подрезал крылья, сделал его беспомощным, да еще по моей вине он лапу потерял. Может, и прожил бы Митя долгую жизнь в небе, я же из-за своей глупой прихоти лишил живое существо судьбы, которую готовила ему природа. Дал себе зарок никогда больше не делать ничего подобного. Не смог ответить за того, кого приручил. Вот так.
Медвежий шанель
...Сдача пушнины — момент торжественный и ответственный. Он итожит результаты двухмесячного пребывания в лесу. Выкладываешь на прилавок тугие связки беличьих шкурок. Отдельно, в сторонку, «рукавички» ссаженных соболей. Скорее для красного словца торгуешься о цене за «хвост» вкруговую...
Пришлось нам как-то весь сезон медвежатину есть, варили долго — боялись трихинеллеза. Понятно, что после такой обработки мясо превращалось в малопривлекательную массу, прилипающую к зубам, а с лапшой, без приправ, это была тошнотина. Давились, но ели — куда денешься.
Жуешь, а мысли в голове разные: «Ведь и человечинкой косолапый не брезгует, кто его знает, что он кушал вчера, может соседом охотником закусил». Лепешки тоже жарили на медвежьем жире. Из-за отсутствия керосина жгли жир в коптилке. Пропитались мы медвежьим духом на сантиметр под кожу!
Так вот, идем сдавать пушнину, стемнело уже, а «фактория» на противоположном краю поселка размещалась. Начали движение в полной тишине. Чу — одна собака завыла, вторая залаяла, третья подхватила, и поднялся такой рев-перелай, какого поселок, верно, не слышал с момента основания. Собаки жались по подворотням, бежали огородами, а самые храбрые вымахивали на улицу нюхать «медвежьи» следы. Когда мы зашли внутрь заготовительного пункта, все непривязанные псы собрались у дверей, продолжая лаять, выть и скулить. Много их было. В воздух пришлось стрелять, чтобы разогнать гамящую стаю.
С тех самых пор медвежатину не ем ни в каком виде.
Вода
Скверно, если зимовье построено далеко от ручья, речки или болота и приходится пить снеговую воду. Постепенно наступает обессоливание организма, и, как следствие, — слабость и быстрая утомляемость.
В первый год сезонной охоты, без опыта и достаточного знания местности, срубили мы избушку далеко от природной воды.
В среднем течении Кельмы на высоком правом берегу — продуваемая всеми ветрами безжизненная тайга. Левый берег, пойма — кустарник, кочки и мочажины. Там либо глаза оставишь, либо выкупаешься. Добыть соболя внизу было чем-то из ряда вон выходящим. Оттого и углубились подальше в материк, надеясь перебиться снегом.
И вот, недели через две спустились с крутояра, вышли на лед прочность проверить, ковырнули прорубешку и испили воды. Пили лежа, долго и жадно, переворачивались на спину, чтобы отдышаться, и снова пили.
Никогда не думал, что у воды может быть такой восхитительный вкус.
Дневка
Особенное удовольствие на продолжительной охоте получаешь от так называемой дневки. Делаешь себе отдых в зимовье и устраиваешь баню. Греешь ведро воды на костре, добавляешь снег, доводя до нужной температуры. Встаешь на два плоских полена и поливаешься водой из кружки.
Пока моешь внизу, мыло на голове успевает замерзнуть. Стучишь — лед. Обливаешься полностью и надеваешь чистый комплект солдатского белья — кальсоны и рубаху.
Наступает непередаваемое ощущение чистоты и блаженства. Оно продолжается пока забираешься в спальник, пока умиротворенно засыпаешь под невнятное бормотание радиоприемника, у которого еще не успели окончательно сесть батарейки. Полудрема, полусон, полуявь...
Ночью прошла пороша, прибила запахи. Под утро слышу — топочет кто-то по крыше нашей землянки. Лось взошел на «пригорок» — осмотреться. Говорю напарнику: «Ваня, лось в гости пришел, иди, смотри». Пока он мешкался — его и след простыл.
Вот такое Серебряное копытце.
«Мышовка»
Самые страшные звери в лесу это мыши, не летучие, а самые что ни на есть обычные, маленькие, серенькие, юркие. Лазают, заразы, всюду, пакостят где только можно. Подвесишь матрац к балке специально на голой проволоке, чтобы серые разбойники скользили и срывались, да где там! Разворачиваешь по приезду, а внутри гнездо из клочков бумаги, древесноволокнистых пыжей, кусков ваты и мышат выводок, ну и запашок соответствующий. Матрац на мороз, сам на досках маешься. Лежишь на нарах и созерцаешь сквозь сон, как ловкий лемминг ползет между балкой и потолком, мусор из щелей сыплет на спальник и в лицо. Чашку, кружку утром не перевернешь вверх дном, возвращаешься с охоты — полно помета. Напарник в зимовье кашу собакам раскладывает, не иначе бандит мышиный подошел и ест из чашки. Напарник по нему лопаткой норовит попасть, а мышь нападает, мол, я здесь хозяин. И травить-то их нельзя, собак погубишь. Мыши после отравы как шальные разбредаются вокруг зимовья, а лайки, недоедая на охоте, мышкуют как лисы.
Еще горше беда, если осень мокрая (зимовье-то обычно ставится на бугорке), вот весь мышиный народ из низин собирается под избушкой. А в избушке корма полно, запах дурманящий от крупы, лапши и хлеба, как уйдешь от такого изобилия?
По традиции, первая охота сезона — охота на мышей. Мышеловки — пустяк, одну, максимум две особи давят в сутки, а их десятки, а то и сотни.
Лосевка, охота неспешная, ждешь-пождешь метельной погоды. Иногда неделю стоит тишь и мороз, заняться нечем, вот и устраиваешь мышовку вместо лосевки.
Ближе к двери гвоздиком к полу прибиваешь марлечку с заложенным в узел сухарем. Вечер. Полная темнота и тишина. Как только у сухаря зашуршало, вспыхивает фонарик, и ослепленная мышь сидит и таращится перед собой, а компаньон, не вставая с нар, хлоп ее из мелкашечного ствола «Белки» и пригвоздил пулькой к полу. Есть добыча! Таким вот образом за один вечер мы отстреляли пятьдесят восемь штук разнопородных мышей. Разложили их в сенях на край полки, рядком, лапками вверх, хвостики шнурочками свисают. Входишь после охоты в сени, фонариком посветил, душа радуется. Выходишь за хлебом, обязательно посветишь на полку. А-а-а, заразы! Потом всех скопом на приманку в капканы.
Фарт
Есть упоение в бою!
Теперь можно расслабиться, полюбоваться тайгой, синим небом и белым снегом, внутренне поулыбаться, позволить собаке пошалить. Удача!
Первого соболя тропили до запуска. Высокий пень осины, у вершины дупло. Стукнул обухом. Высунулась заспанная соболюшка и недовольно заурчала. Добыл ее первым выстрелом. Черный с искрой мех играл в лучах полуденного солнца.
По пути пересекли еще один свежий след, и собака вознамерилась идти по нему. Увидев, что я продолжаю тропить прежнего, вернулась — и вот он, желанный, мягкий и шелковистый, бережно уложен в рюкзак. Возвратились и начали отрабатывать второго зверька. Трудно поверить, но ложок, куда привел след, был от края до края истоптан соболями, очень схоже с картиной игр зайцев в мороз. Собака исчезла. Забрался на наклонную лесину повыше и стал вслушиваться. Через некоторое время вдалеке раздался лай, спокойный, уверенный, с одного места. Соболя увидел сразу на нижнем толстом суку кедра. И он «отправился» в рюкзак. В зимовье — как на крыльях.
Хитрый соболь
Да-а-а, соболевка, это тебе не «фунт изюма». С одиннадцати утра до половины шестого вечера соболь водил нас по мелким пихтачам, логам, осинникам, болотцам. Кончилось тем, что собака вернулась, хватает снег, а в глазах изумление — улетел по воздуху! Да не может такого быть! Вышли на зыбун, на середине наклоненная березка, по ней отчетливо следы... и обрываются. Ну, хитрец, что удумал! С макушки нырнул как тетерев в снег и затаился, а вход присыпало снежком с веток. Пока собака замыкала круг в поисках выходного следа, соболь пошел в пяту по стежкам своих сородичей и был таков. Что тут скажешь — он дома, мы — «гости».
Голодовка
...Десять километров шли открытым болотом, снег под пах. «Били» тропу, меняясь местами через каждые сто метров. В договоренный день добрались до зимовья, обозначенного на карте как место выезда. Продуктов в избушке «кот наплакал» — горсть лапши да кусочек маргарина, брусничного листа наволочка и воды в речке Деревянке сколько хочешь. Ждали. На охоту ходили по льду у берега. Но жерди из рук не выпускали. Белочку порой удавалось добыть. И однажды тетерку. А в основном печку топили, на нарах лежали да «чай» пили...
На пятый день пробились наши спасители к зимовью на двух снегоходах, привезли продукты...
Добавил в брусничный отвар сахара и выпил кружку (сильно истосковался по сладкому), а потом минут пятнадцать корчился от почечной колики. На себе проверил, что значит несвойственный организму продукт. А водка прошла без сучка и задоринки!
Сидит передо мной охотовед и без устали пытает, разложив карту на столе: где держится соболь, где медведь, видели ли лося, встречали ли оленей, ходит ли росомаха, где глухарь и тетерев табунятся, какие ягодники пустые, какие полные. И все в свой планшет записывает! А у меня от выпитого такой эффект: то один охотовед, то вжик! — как веер раскрывается на много охотоведов. И на душе хорошо, хорошо!
Выход
Шестое ноября 1...9 года, двадцать первый день промысла. Начал делить продукты с расчетом до двадцатого. Подступает усталость и апатия, уже хочется нормальных стен, электрического света и уюта. Радиоприемник молчит; долбил, кипятил батарейки — бесполезно. НЗ только для фонарика. Вставляю, чтобы узнать погоду на следующие сутки. Плохо. Прав старовер дед Ефим Шмаков: «Тайга-то ой как силы из человека сосет»...
Стремишься попасть в самое сердце охоты, ощутить ее «настоящесть»: наохотишься, хлебнешь мурцовки, а поживешь месяц-другой в городе — и опять тянет в лес, что за натура?..
Ко времени выхода с сезонного промысла снега в лесу по колено, а на открытых местах и до середины бедра. Снег рыхлый, ходить можно, но преодолевать большие расстояния тяжело, каждый шаг — сопротивление, дополнительная, изматывающая однообразием, нагрузка на мышцы ног. Таежный фитнес, одним словом.
Усталость копится и от плотной тайги: от постоянной необходимости глаз поддерживать четкое различение последовательно рассматриваемых предметов, находящихся на разном удалении. Это утомление аккомодации. Чтобы глаза отдохнули, подсознательно выбираешь «проглядные» места. Вот почему к концу сезона ноги сами поворачивают туда, где есть простор для глаза.
Завершение сезона — отдельная тема. Это консервация остатков продуктов, боеприпасов. Размещение в зимовье и около (на деревьях) скарба, накопившегося за время охот, чтобы не попортили мыши, весенняя вода и плесень. От медведя спасения нет, если косолапый забредет, обязательно все расшвыряет, порвет, поломает, но это бывает редко.
Пишется подробнейший список, чего сколько осталось, что в первую очередь нужно занести на следующий год, что передать с оказией и завезти как можно ближе к участку на вездеходе.
Истина проста — каждый килограмм груза за плечами к концу дня превращается в два, особенно дробь; рюкзак с фигу, а прольешь семь потов.
В день выхода — ранний подъем, еда «от пуза», быстрые сборы. Пушнину, фонарик, запасные рукавицы и носки, банку сгущенки и топор — в рюкзак. Два свежих пулевых патрона в стволы. Все.
К окончанию одного из сезонов на границе Красноярского края и Томской области был мороз пятьдесят три градуса. На моем зимовье градусника не было, о температуре узнал, добравшись до избушки соседа, штатного охотника. Переход составлял около двадцати восьми километров.
Вышел рано, не было шести. Мороз жуткий. Суконная куртка, свитер в три шерстяные нитки, рубашка промерзли, болели глаза. Двигаться быстро было невозможно: перехватывало дыхание.
Выручал монтажный подшлемник, надетый на вязаную шапочку, он закрывал большую часть лица и спасал от обморожения, но постоянно вырастала борода куржака и смерзались ресницы.
Восемь с лишним километров прошел на голицах, выколотых и загнутых заранее, пока одна лыжа не попала между валежин и не переломилась. Прислонил обломки к дереву. Лыжи простояли все годы моих охот, только сыромятные ремни юксов съели мыши. Две собаки выходили со мной, обе сукотные, соски волочили по снегу. С усмешкой вспомнил рассказы небезызвестного писателя, в которых лихие американские парни в мороз под 60 градусов «летали» на собачьих упряжках. Его книги больше в руки не беру.
За ходьбой окончился короткий зимний день. Взошла луна. Снег фосфоресцировал зелено-голубым светом, «выстрелами» бухали, трескаясь, деревья. Только это нарушало тишину замершего, как в фантастическом фильме, леса.
Спустился в лог. Чуть в стороне пень, похожий на вздыбленного медведя. Состояние полудремотное от мороза и монотонной ходьбы. Неожиданно сзади громко залаяли собаки. В мгновение стволы направлены в сторону лая, а волосы на затылке встали дыбом. Собаки приняли пень за зверя, это меня несколько развеселило. Пожурил «медвежатниц», и мы гуськом двинулись дальше.
След соболя, будь он неладен! Сучонки, работавшие весь сезон в паре, были настолько азартны и профессиональны, что зверька загнали на пихтушку высотой в три с половиной метра. Буровили снег, «плыли» с лаем и визгом, но загнали. В лунном свете соболь был великолепен. Из ружья, дробью шкурку наверняка испортишь, обломал несколько нижних веток, обтоптал вокруг снег и ударил ногой по стволу. Вершина качнулась, соболь сорвался и угодил прямо в зубы собакам. Они схватили его и растянули в разные стороны. «Порвут зверька!» Расстегнул куртку и накрыл им головы полами, крикнув резко: «Брось!». Это самая эффективная команда в тайге. Собаки отпустили соболя и отскочили, потому что при непослушании всегда следовало физическое наказание. Соболь глотнул воздуха и вцепился через рукавицу в мою правую кисть, около мизинца. Хруст, но боли не почувствовал. Сдавил зверьку грудную клетку, остановил сердце. Зубы разжал ножом. Прокус сквозной, а крови нет. Надо отогревать руки.
В мороз влага в тайге вымерзает и гораздо легче отыскать сухие дрова. Нашел пень, наломал гнилушек, смолья, надрал бересты, разжег небольшой костер, сунул руки в огонь. Как вливается пульсирующая боль в пальцы!!! Выл, катаясь по снегу. Из ранок пошла кровь. Хорошо! Открыл банку сгущенки, на морозе она стала густой, как вареная. Поел, на кусках коры дал собакам.
До зимовья соседа добрался далеко заполночь. Дыма из трубы нет. Дверь подперта. Следов нет. В избушке давно никто не ночевал.
Опытный охотник всегда оставляет около, либо в печке сухие дрова и бересту. Пальцы рук опять отказывались слушаться, стянул рукавицы зубами и, с горем пополам, зажег спичку. Принес воды. Дрова разгорелись, а я свернулся калачиком на нарах и уснул.
Проснулся от холода, пальцы «отошли», болело только место укуса. Чайник еще не остыл. Пил кружку за кружкой. Зверски хотелось есть, в зимовье нашлись суповые пакетики, вкусные даже сухие. По пакетику насыпал собакам. Был осколок зеркала. Посмотрелся у керосиновой лампы — переносица, надбровья, спинка носа проморожены — синюшно-бурого цвета. Вновь растопил печку, набил ее сырняком. Принялся снимать шкурку с подтаявшего соболя.
На следующий день потеплело до минуса тридцати, приехал охотовед, привез продукты. Хозяина избушки не было, решили его дождаться и уже потом выезжать. Паша объявился поздно вечером, весь заиндевевший, борода в сосульках и куржаке, глаз не видно. Он опирался на сошку — самодельный костыль — подвернул ногу на путике. Оказалось, что сегодня ему стукнуло тридцать семь лет. И как все кстати: и гости, и закуска, и выпивка, и кусок свежей лосятины.
В зимовье было жарко натоплено, мы быстро сдернули с Паши промерзшую насквозь одежду. Налили, поздравили, пожелали удачи и хорошей охоты. Паша сокрушался, что тушу после таких морозов придется рубить со шкурой и частями оттаивать в зимовье. Сегодня добытого лося только выпотрошил, забрал печень, сердце и отрезал кусок мяса. Одно хорошо — руки в утробе отогрел на славу.
Пес по кличке Сигнал, пришедший с охотником, проскользнул в избушку и залез под буржуйку. Запахло паленой шерстью. С большим трудом, чуть не свернув печку, вытащили кобеля за хвост. Паша крыл Сигнала «на чем свет стоит» и попутно рассказывал причину своего гнева: «Стреляю лося, а патроны от мороза осекаются один за другим. Ранил, а добрать подранка нечем. Добирал обухом топора. А этот п...ст сидит и смотрит со стороны, как я подкрадываюсь к лосю, вместо того, чтобы отвлекать внимание раненого зверя».
Выпили еще и решили, что пес вел себя так от удивления — не видел еще ничего подобного за свою жизнь, и Паша простил его.
Утром уложили в нарты рюкзаки, зачехленные ружья и только завели «Буран», Сигнал пулей выскочил из избушки, запрыгнул на сиденье, вцепился когтями в дерматин, зажмурился и тоскливо завыл. Перевод на человеческий язык был предельно ясен: «Домой, домой любыми путями, но только домой!».
Паша брал пса на сезон, надобности в нем уже не было, поэтому Сигнал поехал с нами. Собак затолкали в передок короба нарт — хоть бы кто огрызнулся, такие интеллигентные собачки — звука не издали.
Постоянные рывки и тряска на ухабах. Снежная пыль с запахом выхлопа бензина. По дороге догрузились мясом лося и пустыми канистрами. Комфорт закончился, пришлось остаток пути сидеть на задке короба, спиной к ветру, закутавшись в кусок брезента.
Вот и поселок, дом охотоведа. Жена и две маленькие дочки щебечут вокруг отца. По традиции, нам уже была натоплена баня, на лавке стояла трехлитровая банка пенной браги и булка белого, свежеиспеченного на березовых дровах, хлеба. И началось действо: пар, веник, горячая вода, бражка из банки, хрустящая корочка и нежный мякиш. А потом — сон праведника в прогретой до последней дощечки бане.
Морозный секрет
Деду Ефиму Шмакову под восемьдесят, а все продолжает лесовать, сезона не пропустит. Ноги уже гнутся плохо, так он их передвигает, не поднимая, как лыжи, и получается по снегу характерный след, который знают все местные охотники. «Это дед», — говорят с теплотой. И участок его недалеко от лесовозной дороги, чтобы при случае выйти в поселок.
Как-то я заблудился и забрел на его участок, увидел свежую «лыжню», внутренне заулыбался. Надо же, все еще охотится старикан, белкует, не может без тайги. А встретиться лично не случилось. Зато рассказов и потешек о нем наслушался от многих...
Мороз за двадцать пять градусов, у всех охотников в округе капканы пустые, а дед после каждого обхода снимает собольков и хитро в бороду посмеивается. Какой-такой секрет знает Ефим-лесовик, никому и невдомек. И участок у него так себе, ни кедрача, ни ягодников богатых, одни беломошниковые боры, болотца небольшенькие, кусок поймы да крутой берег Обь-Енисейского канала. Соболю, по-хорошему, у Ефима и делать-то нечего. А Ефим ловит помаленьку.
«Морозный секрет» кому-то удалось у деда выведать. Уж как это получилось, никто в поселке толком не знал, но молва пошла. И правда, стали ловить соболей и другие мужики. А заковыка вот в чем была: оказывается, в холод ниже двадцати градусов настороженная пружина капкана начинает «петь» в ультразвуковом диапазоне. Человеческое ухо этого звучания не улавливает, а соболь его прекрасно слышит и к капкану ни-ни, хоть какую приманку расчудесную вешай. Дед Ефим делал просто: внутрь пружины вставлял гнилушку и тем самым звук гасил, оттого соболя и шли в его капканы без боязни.
А еще охотился он с осени с пипеткой. Мускусные железы соболя настоит в глицерине и по нескольку капель на капкан и рядом. А соболек зверь любопытный, не терпит непрошеного соседства, и обязательно наведается к запаху несколько раз. Капканы дед Шмаков не снимал. «Пробежится» по путику в сентябре, кусочек рябчика в шалашик под каждый капкан положит. Погремит соболек железом, никакой опасности нет, рябчатины попробует. А то и мышку поймает рядом. А тут уж и сезон скоро, «почва» к промыслу подготовлена. От трудолюбия и смекалки удача деду сопутствовала почти всегда.
Весенняя зарисовка
Весна в Сибири капризна, день ко дню не приложишь. Можно тремя днями побывать в лете с жарой под тридцать градусов, в осени с вечерним заморозком, в зиме со снегом по колено. Но племя рыбаков-охотников этим не испугаешь. По большой воде в разные стороны разъезжаются дюралевые лодки, горбясь перевернутыми обласками, а пойма множит эхом звенящее пенье моторов.
Из темных речных глубин на заливные луга выплывают рыбины, шевеля некось озерных истоков шершавыми телами, подготовленными природой к икромету. Рыба весной сильная, жирная, вкусная, поэтому сети, несмотря на весенний запрет, мужики собиреки (сибиряки) ставят всегда. Добывают стерлядь, язя, щуку и с недавних времен сазана. А как же иначе — «быть у воды и не напиться».
Ловить сазана, правда, не просто. Мощь его настолько велика, что сети рвутся как паутинка, и в «стенке» остаются дыры в рост человека.
Сибирский мужик изобретателен, для поросят-сазанов он уготовил другую снасть — ружье. На резиновой лодке или обласке рыбо-охотник забирается на затравевшее мелководье в тень затопленного куста, где раньше замечались сазаны, и затихает. Выстрел чуть ниже и спереди спинного плавника, и рыбалка закончена.
г. Томск
