Чернышев Вадим Борисович
У ворот рынка, где пенсионеры торгуют разложенной на мешках скобянкой, инструментом и дверными ручками в виде мордатых львов, я увидел мужичка с гончим псом. Мужичок от скуки балагурил с продавцами железного товара, увешанными ожерельями разнокалиберных гаек, а гончий рассеянно поглядывал на затекавший в ворота базарный люд.
В мужичке как-то странно перемешалось большое и малое: он был невелик ростом, но в огромных валенках, облитых по низу резиной, над маленьким личиком нависал расшлепанный треух с громадным козырьком, глазенки щурились из-под больших взлохмаченных бровей. И курил он такую самокрутку «козью ножку», что это могла быть чья угодно «ножка» — коровья, верблюжья, но только не «козья» — так была она велика. Самокрутка торчала из-под козырька как колено печки-буржуйки, выставленное в форточку.
— Продаешь? — спросил я мужичка, державшего в руке конец волосатого шпагатика от собачьего ошейника.
— Продавать не продаю, но и даром не даю, — ответил мужичок. — Меняю. На четвертной.
Пенсионеры, скучавшие у ржавых развалов, засмеялись, зазвякали гайками. Гончий посмотрел на меня снизу вверх желтыми прозрачными глазами и громко постучал хвостом по валеному голенищу. Кожа на темени гончака морщилась и бугрилась складками, как скорлупа грецкого ореха. Многодумной, наверное, была голова под такими морщинами. А может быть, в ней сидела одна, но очень большая забота.
— Сколько ему?
— Годков-то? Да молодой... Парень еще. С год, может, будет. Или чуть поболе. Метриков не имеется.
— Значит, родословной нет?
— Значит, нету. Забыл надеть жилет с карманом, чтоб документы положить, когда ко мне прибег, — продолжал веселить пенсионеров мужичок. — Осенью приблудился. Щенок еще был. А хозяин так и не объявился.
— Как звать-то?
— Как звать-называть? Угадай.
Гончий посмотрел на меня и улыбнулся. Кожа на голове его расправилась, стала гладкой, будто пес вынырнул из воды. «Ну, угадай, — говорил его простодушный взгляд, — что тебе стоит?»
И тут я разозлился на этого балагура, забавлявшего соседей по скобяному ряду.
— Сам угадай, — сказал я ему, — как зовут мою ардатовскую тетушку.
Мужичок озадаченно уставился на меня.
— Каку-таку «ардатовскую»?
— Такую. Город есть такой — Ардатов.
Скобянщики, гремя гайками, прямо-таки покатились со смеху.
— Ну, хозяин, имячко у твоего кобеля! И этот прикупился!
— Чего это ты? — обиделся в свою очередь мужичок. — Угадай — это его так зовут. У-га-дай.
Гончий опять постучал по валенку и подмигнул мне желтым глазом. Он глядел на меня с явной симпатией. И, вроде бы, с надеждой. «День рождения у меня скоро, — вспомнил я. — Может, сделать себе подарок?»
И я купил Угадая.
В воротах он остановился, обернулся, отыскивая взглядом хозяина, но мужичок уже исчез.
Угадай шел со мной охотно. Видно, не очень привязался к хозяину. Или просто ему надоела рыночная суета, и он был не прочь уйти поскорее от беспокойного места. У магазина он вдруг рванулся, потащил меня и вцепился в пушистого кобелька, смиренно дожидавшегося своих хозяев. На визг собачонки выскочила солидная женщина с сумкой, похожей на форменную гимнастерку с накладными карманами.
— Уберите своего охламона! — в ее крике бесследно утонул собачий визг.
— Это когда он на привязи! — показался на крыльце знакомый мужичок, неизвестно каким образом опередивший меня по дороге к магазину. — А так он тихий. Когда без привязи-то!
«Хорошее начало», — подумал я. Угадай выплюнул белый пух и как ни в чем не бывало затрусил рядом со мной дальше. Мы прошли квартал и увидели кошку. Она шла перед нами вдоль штакетника так, будто обновляла модные туфли на высоком каблуке и покачивала задранным хвостом. Будто на нее смотрели коты со всей улицы. Это был вызов. И Угадай не выдержал. Он кинулся и оборвал шпагатик. Кошка «сбросила туфли», прыжками помчалась к знакомой калитке и юркнула между штакетин. Гончий резко тормознул, разбрызгав остатки мокрого снега, и попытался проломиться в палисадник.
— Кку-уда?! А ну пошел вон, нах-хал!
Я схватил обрывок шпагата, оттянул Угадая.
— Это ваша собака? — женщина в топырившихся под косынкой бигуди прижимала кошку. Упираясь ногами в ее пышную грудь, похожую на балкон, кошка карабкалась вверх, пытаясь забраться еще выше. — Уберите собаку! Разве можно так пугать?! У нее инфаркт будет! Вон как сердце бьется.
Угадай задержался у столбика и сделал то, что не полагается делать у чужих ворот. «Ну, что ты мне еще преподнесешь, Угадаюшка?» — поглядывал я на своего гончего. Но на улице не было ничего, что могло бы привлечь его внимание. Ему стало скучно. Он принялся заигрывать с моей ногой — старался забежать вперед и прикусить башмак или штанину.
— Ах, какая прелесть! — умилилась соседка. Она стояла у калитки нашего общего палисадника и щурилась от сверкавшей мокрым льдом дороги. — Чья же она?
— Теперь — мой! — объявил я с гордостью. — Купил на рынке. Англо-русский гончий!
— Как же вы его назвали?
— Угадай.
Соседка поджала губы:
— Вы хотите сказать «угадай-те»? — она сделала ударение на последнем слоге. — Разве мы стали на «ты»?
Я с удовольствием сделал необходимые пояснения. Веселые скобянщики, вы много потеряли!
— Значит, это самец?
— Изольда Тимофеевна, у собак самец называется кобель. Самец у лошадей — жеребец, у овец самец...
— Ну хорошо, хорошо, я это знаю, — перебила она меня. — А что еще есть на рынке?
— Еще есть львы. На литых бронзовых дверных ручках. Ох, Угадай, не навредить бы тебе таким разговором с Изольдой Тимофеевной...
Получив свободу, гончий тут же обследовал весь палисадник и черный двор. За углом он встретился с нашим общим котом, безраздельным хозяином участка и окрестных садов. Кот Чувырла, в рубцах старых шрамов на морде и свалявшихся дворянских бакенбардах сидел на теплой кирпичине, толстый и важный как китайский мандарин, и косоглазо жмурился на солнышке. Угадай возник, как из-под земли. Кот выгнулся, округлил глаза со змеиными стрелочками зрачков. Кривые грязные когти заскребли по кирпичу. Угадай сдвинул уши, сосборил темя и слегка повилял задранным хвостом. Встреча была неожиданной и для него. Кот гнусно завыл нутром. Угадай сдвинулся, заходя с тыла. Но там, где только что был хвост, опять оказывался ощеренный, неприлично розовый рот. Чувырла харкнул, но плевка не получилось. Он исходил шипеньем. На гончего это не подействовало. Пес шел по дуге, приближаясь. Кот дернулся, чтобы вцепиться в ухмылявшуюся собачью морду, но что-то удержало его. Он только загнусил тоном выше. Но это было уже не ново. Угадай отметил, что удержало Чувырлу, и снова ухмыльнулся про себя. И тут он бросился. Чувырла взорвался остатками невыпущенного воздуха, наскоро хватанул растопорщенной пятерней гончака по морде и стрельнул на яблоню. Только оказавшись наверху, на тонких неудобных прутьях, кот осознал постыдную непоправимость происшедшего. С владычеством на земле было покончено навсегда. Там, под яблоней, стоял гончий, смотрел желтыми прозрачными глазами на кое-как висевшего кота и насмешливо помахивал хвостом. Он даже не слизывал бисер выступивших капелек крови на губе, он был выше этого. Коту оставался только верхний, не очень удобный уровень обитания — крыши, заборы, деревья... И кот завыл. Он оплакивал прежнее беззаботное житье, утерянную возможность бахвалиться перед кошками, бывший безнаказанный разбой среди садовых птичек... Всему этому пришел конец. Отношения с гончим были выяснены. Отныне коту нужно было держать ухо востро.
Я выбрал место для конуры между сараем и угольной ямой. Угадай с интересом наблюдал, как я приколачивал доски, крыл будку толем и таскал сено. Отличная получилась конура! Мы залезли в нее вместе. Мне конура понравилась, Угадаю — нет. Он остался верен тому месту, которое облюбовал в первый день, — подполью веранды, где хранился садовый инвентарь и горой валялись пустые бутылки, банки и аптечные пузырьки. Гремя стеклом, он забирался на эту гору и располагался на бутылках. Как все собаки, он видел сны. Угадай всхлипывал, подергивал лапами, и посуда позвякивала под ним. Вот поди-ка, угоди такому чудаку!
Весной у нас появились четыре десятка одинаковых, как только что отчеканенные пятачки, инкубаторских цыплят. Первые дни они сидели под громадным решетом, поклевывали мелко накрошенный желток, оглушительно ковали, как тысяча кузнечиков, собранных вместе, и били снизу в мух, садившихся на сетку. Потом их выпустили в палисадник.
Каждый год это событие вызывало жгучий интерес кота Чувырлы, стоивший цыплятам нескольких жизней. Я надевал дворовые кожаные рукавицы и драл кота ремнем. Чувырла орал от боли и унижения, с отвращением отворачивался от подсунутого к носу цыпленка, но, когда встречался с ним где-нибудь в лопухах, не мог устоять от соблазна.
Теперь он завороженно смотрел на катавшихся в палисаднике цыплят с крыши веранды.
— Пу-усик! — сердобольно взывала к коту Изольда Тимофеевна. — Никакого житья тебе не стало из-за этого Угадая-негодяя. Иди, я тебя бельдюжинкой угощу.
Чувырла в палисадник не спускался. Там слонялся, томясь от безделья, гончий. Растепленный подкупающе-ласковым голосом Изольды Тимофеевны, Чувырла раскрывал рот, сипел чуть слышно и строил глазки, пуская в ход весь набор фальшивых средств опытного рецидивиста.
В тоске по безвестным родителям инкубаторские братики и сестрички бежали гурьбой за Угадаем. Это окончательно рушило надежды кота заполучить цыпленка. Он уходил на другую сторону крыши и смотрел на участок за забором, где качался в гамаке сосед.
Гончий врастяжку валялся на припеке, и цыплята бегали по нему, грелись на солнышке и пробовали клювиками «пуговички» на животе Угадая.
— Надо сделать фотоснимок и послать в редакцию журнала «Наука и жизнь», — говорила Изольда Тимофеевна, но тут же вздыхала: — Хотя наука далеко не всегда может дать объяснение вещам, с которыми мы сталкиваемся в жизни...
Пес поднимал голову, заспанно косился на топтавшихся по нему цыплят и опять ронял ее в траву. Он не возражал быть цыплячьим папой.
Обладавший поначалу неистощимым аппетитом, Угадай в конце концов приелся, у него в плошке стала оставаться каша. Но опыт бездомной жизни говорил ему, что еда может оказаться далеко не всегда, когда хочется есть, и лучше иметь запас. Недоеденные куски и кости он прятал. Он воровато уносил их и где-то зарывал. Угадай возвращался от тайника, всем своим видом показывая, что ничего такого, что могло бы вызвать посторонний интерес, он не делал. Просто отлучился погулять. Его нос, загребавший захоронку, был в земле, и подчеркнутая беззаботность при такой улике казалась особенно смешной. Я направлялся к его тайнику. Пес равнодушно наблюдал, пока не догадывался, что мне все известно. Он срывался, чтобы опередить меня. Отталкивая мою ногу, он выхватывал кость и искал место понадежнее. Своими запасами на черный день он не пользовался, в этом не было нужды. Но места своих кладовых он отлично помнил. Однажды курица начала разгребать там, где был тайник. И добродушный Угадай, под опекой которого мужала инкубаторская поросль, вдруг кинулся на ничего не подозревавшую несушку. Пух взвился столбом, как из лопнувшей подушки. Сердце во мне замерло: убийство чужой курицы очень осложнило бы дальнейшее житье Угадая, которому Изольда Тимофеевна не могла простить позор Чувырлы... Но курица с криком пустилась к себе во двор, и я с облегчением подумал, как много у кур лишнего пуха, без которого они могли бы безбедно обойтись.
Через полчаса к нам в калитку вошла соседка. Она держала знакомую курицу. Узнав злополучное место, курица забеспокоилась и затрясла свалившимся гребнем.
— Это что же ты наделал, как тебя — Негодяй, что ли? — соседка дружила с Изольдой Тимофеевной, и я понял, что они уже обсуждали моего гончего. — Ты видишь, что натворил? — показала соседка Угадаю куриную ногу. Она была бесстыдно голой. Но совершенно невредимой: Угадай сработал чисто. — Мне теперь только в суп ее... Либо штаны на нее шить — надо же, какой трептиз ей задал!
Я несколько раз смиренно извинился. Ткнул Угадая носом в голую куриную ногу, вытянул его прутиком и отправил под веранду. Ощипанную ногу на всякий случай помазали зеленкой. Мелькая изумрудной ногой, курица помчалась к себе на участок.
Но, как водится, одна неприятность вызвала другую. Она пришла на другой день.
Изольда Тимофеевна любила розы. Я тоже любил, когда они цвели в нашем общем палисаднике, и помогал ей, когда нужно было перекопать грунт или вырыть ямку под новый черенок.
Лето выдалось жаркое. Розам это нравилось, они буйно цвели. А Угадай изнывал от жары. Вывалив язык, он бродил в поисках местечка попрохладнее. Такое место обнаружилось под породистой розой по названию «Глория Дей». Сырая, недавно политая земля источала желанный холодок. Угадай немножко разгреб клумбу и завалился на розу. Лежать на терниях ему было, наверное, не менее приятно, чем на бутылках. Сломанная роза «Глория Дей» печально роняла на гончего кремовые нежные лепестки. Подросшие цыплята что-то склевывали рядом в развороченной собачьими когтями клумбе.
Я услышал крик Изольды Тимофеевны и сразу понял, что такое может относиться только к гончему. Охваченная гневом и жаждой мщения, она гонялась за Угадаем и затаптывала оставшиеся цветы. Нетрудно было догадаться, что все эти потери будут списаны на собаку. Цыплята бестолково метались по палисаднику. Наконец, Угадай нырнул под спасительную веранду. Тогда разъяренная соседка прибежала ко мне.
— Посадите его на цепь! Вы знаете, какую он сломал розу? «Глорию Деу»!
Слово «дей» она выговаривала протяжно и нараспев «деу», так ей казалось заграничнее и красивее.
— Изольда Тимофеевна, нельзя гончую собаку на цепь, — возможно мягче уговаривал я ее, сознавая, насколько неосновательны для нее мои доводы. — У гончей собаки разбредется, ослабнет без движения лапа... Я поправлю, подвяжу розу... Приму меры... Поговорю с Угадаем... Извините...
Что было делать с моим нескладным псом? И обижаться не на кого, сам себе сделал ведь подарок...
Я говорил с ним долго и убедительно. И пригрозил напоследок:
— Ну, гляди, Угадай! Еще одна ощипанная курица, одна искалеченная роза, пусть даже не «Глория Дей» — отведу тебя назад в скобяной ряд!
Близилась осень — пора охоты по черной тропе. Все мои надежды были связаны с Угадаем: каким он окажется в «поле»?
— Зря купил гончего, — сказали мне в охотничьем обществе. — Лисы и зайца стало мало, будет твой Угадай без работы. А вот куницы в бору наплодилось — пропасть! Надо было тебе лайку доставать. «Горят» лицензии на куницу: ни у кого в нашем краю нет лаек, а без лайки разве ее возьмешь?!
Вспомнил я своего приятеля-охотника, живущего под Ленинградом. Приглашу-ка я его вместе с лайкой! И взял на куницу лицензию.
А пока решил поднагонять Угадая по русаку. Если найдем, конечно. Только вышли за калитку — вижу, люди оборачиваются, смотрят на нас и смеются. Я остановился в недоумении: что в том смешного, когда охотник идет натаскивать своего молодого гончака?! И тут нас догнала, окружила толпа голенастых леггорнов — все сорок бывших инкубаториев утянулись вслед за своим «воспитателем». Пришлось возвращаться.
Но своего русака мы все-таки нашли — в старом вишеннике на заброшенном хуторе. Великолепное чутье гончего уловило близкую дичь. Угадай заметался на подостывшем следу. Он шумно сопел и раздувал щеки. Русак, конечно, слышал, как мы трещали в разросшемся задичавшем вишеннике. Но над землей плыл тихий осенний день с белым нежарким солнцем, было тепло, уютно, и русаку угретую лежку покидать не хотелось. Может, пройдут мимо те, что топчутся по кустам?
Он вымахнул перед самым носом Угадая, когда оставаться в лежке было уже нельзя. Инстинкт говорил ему, что от опасности следует уходить или как можно раньше, спокойно и осмотрительно, не показываясь врагу на глаза, или выскакивать так близко, чтобы ошеломить его своим внезапным появлением. Стрельнувшая пружина сильных задних ног выбросила русака выше бурьяна, выше Угадая. Перед гончим мелькнул побелевший русачий хвост и мохрястые, не успевшие опушиться по-зимнему, порточки. Угадай присел и задохнулся от волнения. Вот она, добыча! Совсем рядом! Этого замешательства гончего русаку было достаточно, чтобы оказаться в безопасности. Когда Угадай вломился в кусты, русак был почти на краю сада. Выжлец тоже вылетел на опушку и увидел русака, утекавшего вниз к пруду по выщипанному скотом, всхолмленному свежими кротовинами лугу. Пес бросил след, истошно завопил и кинулся за ним «по-зрячему» — догнать!
Я стоял на гребне межевой канавы, как на командном пункте, позволявшем стратегически оценивать происходившее. Видно было, как заяц скатился к плотине пруда, перешел на другую сторону к полосе желтой обломанной кукурузы, проследовал вдоль нее, вернулся и сметнул в сухие высокие бастылины.
А Угадай все еще мчался к пруду. Его задышистые взбрехи звучали для меня музыкой: как-никак, но идет с голосом! Правда, по зрячему-то частенько отдают голос и самые отъявленные молчуны...
Какое-то несоответствие наблюдалось между ногами выжлеца и его телом, летевшим вниз под уклон: то ли ноги рвались вперед из-под туловища, отяжелевшего от лежания под сиренью в палисаднике, то ли, наоборот, они не успевали за ним. Несоответствие пошло вразнос — пес споткнулся и кувырнулся через голову. Он хрипло визгнул, будто выругался, вскочил и опять помчался туда, где в последний раз видел русака. Но уже молча. Неужели Угадай будет молчуном?
Установилась тишина. Устало молчали черные вскрытые огороды за прудом. Недвижно стояла кукуруза, спрятавшая зайца. Молчал пруд в истоптанных скотиной берегах, отразивший осколком усохшего зеркальца белое небо. Молчаливо метался вдоль полосы Угадай, разбираясь в заячьих хитростях. Я все стоял на своем наблюдательном пункте: интересно следить за тем, как разворачиваются действия в поединке между русаком и разыскивавшим его гончим... Может, пойти помочь?
Но Угадай уже сам нашел сметку и исчез в полосе именно там, где вошел в нее заяц. Что ж — молодец!
А русак тем временем вышел из дальнего конца полосы и покатил к лесу. Теперь Угадаю решать «кукурузную задачу» стало ни к чему. Пора было помогать.
Я побежал к концу полосы, накликая Угадая так, как накликают всех гончих, ставя их на след: «Вот, вот, вот, во, во!..»
Он выскочил, заполошно подпрыгивая, вскидывая уши: «Где?! Куда?!» Я ткнул рукой в выходной след, — он пометался, ухватил его и, повторяя ход русака, пошел к лесу. И от того, наверное, что отпала необходимость копаться в густых шуршащих бастылинах кукурузы, что так легко и радостно стало держать пахучий след, Угадай стал ронять редкое басовитое бамканье. На подходе к лесу включилось эхо, тихие сосны отозвались охотно, звуки вздвоились, встроились, будто в бор ворвались сразу несколько Угадаев. И я, задавив подкатившуюся к горлу радость, испытывая желание подключиться к этому хору голосов, тоже побежал к опушке...
Круга Угадай не сделал. Где-то в лесу сбился и вернулся. Но для первого раза и это было хорошо. Гончак брался за дело, и я был счастлив. Осень запаздывала. Когда приехал мой приятель с лайкой, снег еще не ложился. Наши кобели походили «на цыпочках» один возле другого, обнюхались и разошлись миром.
— А на охоте и вовсе подружатся, — заверил Паша. — На то они и охотничьи собаки. Общая страсть. Если собаки на охоте грызутся, это не охотники. Это уголовники.
Мы отправились в бор туманным ноябрьским утром. Отволгнувшая земля глушила шаги. В старых соснах было гулко, от лесничества на опушке доносилось тявканье шавки, пенье петуха, звяканье железа.
— На каждую дичь лает по-своему, — рассказывал Паша про своего Роя. — Сразу узнаешь, по ком лает, — по глухарю, белке, кунице иль медведю. Очень выразительный лай. Вот ездили мы с ним как-то в Карелию...
Я слушал Пашу, посматривал на его Мастера Выразительного Лая, — может, и мне завести лайку?
...На краю сухого лесного болотца Рой взял чей-то след. Он заходил кругами, обнюхивал стволы сосен и погладывал на их макушки. Угадай суетился рядом и ничего не понимал. Неподходящим наставником был Рой. Не тем специалистом. Угадаю, как и нам, приходилось быть только зрителем. А Рой продолжал свое, только ему известное, дело.
— Паш, белка?
— Кто его знает, — не сразу ответил Паша. — Вообще-то, не очень подходящее место...
Рой продолжал вести нас, оглядываясь и приглашая следовать. Наконец, неподалеку раздался его звонкий настойчивый лай.
— Похоже, куница, — пробормотал Паша. — Подходи с той стороны. Только осторожно, — может, открыто сидит, не задуплилась...
Рой облаивал осину. В ветвях, кроме нескольких почерневших уцелевших листьев, ничего не было. Но метрах в трех от комля темнело дупло. Угадай топтался рядом с лайкой, поглядывал то на Роя, то на дупло. Он, кажется, начинал что-то понимать. Мы с Пашей сошлись, не доходя до осины.
— Тс-с! — приложил он к губам палец. — Видишь? — указал он глазами на дупло. — Там, наверное... Только, — что делать-то будем, как взять...
Лаял Рой. Крутился рядом, недоумевал Угадай. Попискивала на ближнем дубке, суетилась синичка, молча слушал лай собаки осенний тихий лес. Время шло...
— Давай, я подойду, пошебуршу по стволу, а ты зайди оттуда, — прошептал Паша. — Приготовь ружье — может, выглянет...
Я встал сбоку, а Паша неслышно подошел и палочкой поскреб по стволу, поднимаясь все выше, словно взлезая на дерево.
Из дупла выглянула темная мордочка с округлыми ушками, уставилась на собак. Я сделал легкий выстрел, и зверек обвис на краю дупла.
— Чисто! — в голос засмеялся Паша. — Лишь бы назад не свалилась! У вас ведь тут вырубать нельзя? Лесничество?
Обухом топора он постучал по стволу. От ударов, от сотрясений ствола скользкое тельце куницы стало подаваться наружу и вывалилось под ноги собакам.
— Вот что значит — нас не учуяла! Собаки — это ничего, а если почувствует человека — нипочем не выглянет! — оживленно пояснял опытный Паша. — Когда не пуганые — они вот так часто выглядывают — любопытные! Вот так-то, Угадай! Понял? Давай нам теперь русака!
Понял или не понял Угадай, — но он все это видел, внимательно обнюхал куницу и улыбнулся нам желтыми глазами. Он был доволен. Здесь в лесу — это совсем не то, что томиться в палисаднике.
С русаком в этот раз нам не повезло. Видно, действительно их в нынешнем году было мало.
Мы уже повернули к дому, когда весь день молчавший Угадай подал голос. Он бамкал раздраженно и басовито, совсем не так, как по русаку. Гон медленно приближался. В таких случаях всегда завидуешь гончим: им уже все известно, а ты ничего не знаешь, какого гонят зверя, где подняли его, далеко ли идет перед собаками...
Гон вошел в посадку. Там был Паша. Сейчас должен быть выстрел...
Но нет, выстрела не было. На песчаный бугор, затянутый охристой высохшей травкой, вышел огромный черный кабан-секач с крутым загривком, налитым тяжелой силой. К его чугунной передней части был как бы приставлен чужой слабоватый зад с несерьезным, сердито крутившимся поросячьим хвостиком. Слово «кабан» не очень подходило к этому чудовищу. Это был истинный вепрь, несокрушимый, как танк. Он шел шагом метрах в ста от меня, унося вверх по бугру свой горб, а за ним с такой же скоростью, не отставая и не приближаясь, следовал Угадай. Он смотрел на крутившийся перед ним хвостик и размеренно побрехивал. В сравнении с двигавшейся перед ним громадиной он выглядел жалким. Кабан, казалось, не обращал на пса никакого внимания. От него исходило сознание своей мощи, в нем виделись гнилые дебри коряжистых пересыхающих болот, шорох тростника, кромешные ночи... В Угадае — простодушное безрассудство молодости, двухнедельная натаска по русакам, дружба с леггорновскими цыплятами, боязнь рассерженной Изольды Тимофеевны. И еще — страсть охотничьей собаки, приковавшая ее к такой необычной и небезопасной дичи.
Вепрь, конечно, был раздражен неотвязным лаем гончего и, вернее всего, ждал случая, чтобы где-нибудь в чащобнике выместить гнев на неопытной собаке. Процессия поднималась наискосок по бугру. Сейчас она перевалит его, спустится в болото... Чем кончится этот страшный гон?
Я выстрелил в воздух. Все вмиг изменилось. Секач, крутнувшись, вырвал копытами песчаный дерн и исчез за бугром. Откуда-то примчался на выстрел Рой. Потеряв из виду кабана, вскоре вернулся Угадай. А из посадки вышел Паша. Он был взволнован и бледен.
— Стою в посадке, жду зайца... Вдруг по соседнему рядку — вот, рукой подать! — движется этот Черт Иваныч. Броненосец! А за ним Угадай, как моська... Что делать? В стволах заячья дробь! Хорошо, не заметил... Вот ведь как, в двух шагах, по соседнему ряду!
Паша вскоре уехал. Мы с Угадаем охотились одни. Он возвращался домой усталым, отрешенным, полным впечатлений охотничьего дня. Познавший дело, он стал держаться с тем достоинством, которое отличает мастерового от лодыря и пустоболта.
Изольда Тимофеевна удивленно останавливалась над ним, сморенным усталостью на крыльце, когда он взлаивал и дрыгал лапами, возвращаясь во сне в тот мир, который только что оставил. Он был рядом, этот мир, но оставался недоступным для Изольды Тимофеевны, как для большинства других, не представляющих себе, что такое охота, рассказать о которой так же трудно, как рассказать о музыке человеку, лишенному слуха...
Урок работы по кунице, полученный от Роя, сказался на следующий год. Я опять взял отпуск, чтобы провести его в гулком осеннем бору, в пустых полях, пахнущих сырой стерней, сытным теплом ометов, свежепаханной зябью. Теперь у меня был гончий второго поля — Поля Приобретения Мастерства.
...Он давно взял чей-то след в жестких корявых талах, обступивших кочкастую лощину с осокой и тростником. След оказался изрядно запутанным. Угадай топтался в чащобнике, потрескивал сухими соломинами тростника, возвращался по несколько раз на одно и то же место, подлаивал ворчливо, словно бы рассуждая вслух, куда то и дело исчезают следы. Заяц? Едва ли он так долго будет водить по кустам. Гончий опять знал больше меня. Снега не было, подсобить выжлецу я не мог. Я стоял на краю лощинки, слушал лес и ждал, когда Угадай либо разберется в сложной задаче, либо откажется от нее сам. В молчании бора, в его замкнутой неподвижности было согласие с той тайной, над раскрытием которой трудился гончий. Ходи, ходи, Угадай, не спеши, будет разгадка! Я не заметил, как он перестал лазать в тальниках, выбрался из лощины и повел в крупные сосны. Оттуда он подал голос. Но гона не было. Лай исходил из одного места.
Он сидел под сосной, задрав морду, как лайка. Только лайка обычно облаивает дерево, где таится дичь, а этот сидел спиной к стволу и бамкал в небо. Странное ты нашел решение, Угадай!
На старой раскидистой сосне никого не было. Не было и дупла, из которого мог бы исходить чей-то запах. Я несколько раз обошел сосну, тщательно осмотрев все ее суки и развилины. Пусто.
Но Угадай за мной не пошел. Вернулся к сосне, занял прежнюю позицию и опять стал побрехивать в небо. Бамкнет. Посмотрит на меня. Побамкает еще, задрав морду. Снова посмотрит. Что ты хочешь сказать, Угадай?
Я присел рядом, проследил глазами направление его взгляда и только тут заметил на конце сосновой лапы сгусток хвои — «ведьмину метлу». Может быть, кто-то в ней? Постучал, поскреб сухим сучком по стволу. Никого. Угадай настаивает. Кинул сучок, зацепив соседнюю ветку. Никого. Настаивает, требует Угадай! Пришлось снять ружье. Ну, уж если сейчас никого, то...
Посыпалась обсеченная дробью хвоя... Куница! Пустилась было сгоряча по узластому медному суку, но оборвалась и упала перед Угадаем.
Вот она, разгадка! Обнял я Угадая и поцеловал в многодумное морщинистое темя. Он удивленно посмотрел на меня снизу вверх желтыми простодушными глазами и растянул в улыбке губы: «Давно бы так, хозяин! А ты не верил...»
Так открылся удивительный талант гончего пса Угадая искать и облаивать куницу. Он полюбил эту охоту, мог часами распутывать ночные куньи следы и почти всегда добирался до ее дневной захоронки. Он не прыгал, не царапал ствол когтями. Он садился и пристально смотрел туда, где таилась хищница, и побрехивал. Куницы стали нашим обычным трофеем. И все это от той памятной охоты с Роем, когда он на глазах выжлеца сработал куницу!
О моем гончем пошла молва по округе. Она исходила от старого, всем известного приемщика пушнины по прозвищу Дед Мездро, которому я относил куниц. Наслышанные об уроке, полученном от Роя, охотники подпускали к Угадаю собак, но его опыт усваивался плохо. Видно, была у него какая-то особая сноровка охотиться на куниц.
Меня это поначалу занимало, а потом я расстроился. Другого мастерства я ждал от Угадая! Послушать гон по красному зверю или по матерому русаку, сообразить, как и где они идут, как подбыть под них и перехватить их красивым выстрелом — вот охота с гончим! А тут ходи и жди, пока Угадай расшифрует ночную вязь следов куницы и подведет тебя к ней, затаившейся иногда в таком недоступном дупле, что никак не вытуришь ее, и тогда приходится отступиться, уводить собаку с чувством вины перед нею: ведь она-то со своей стороны все сделала, как надо... А если и вытуришь — тебе остается простым выстрелом снять с дерева куницу, а самое интересное и трудное по выслеживанию ее берет на себя Угадай.
— Совсем ты свихнулся на своих куницах, Угадай! — упрекал я его, когда он, найдя свежий заячий малик, изучающе поглядывал на вершины сосен.
Он шел и по лисе, и по русаку. Но только до первого парного куньего следа. Тогда он бросал гон и занимался куницей.
Привычка беспризорничества делать запасы проявилась у Угадая и на заячьей охоте: догнав подранка, он прятал его. Я старался определить, где оборвется гон. Через несколько минут появлялся мой гончий. Как всегда, он выдавал себя излишним старанием показать, что ничего не случилось — просто подзадержался по своим безобидным, не касающимся меня, делам. Зимой разыскать припрятанного русака не составляло трудов. По черной тропе мне иногда приходилось подолгу топтаться, наблюдая за выжлецом. Чем ближе мы оказывались к его «кладовой», тем более он смущался, беспокоился, останавливался, отзывая меня в сторону и, наконец, кидался к своей захоронке, чтобы опередить меня, и рассекречивал ее. А может быть, ему нравилась такая игра со мной?
Так прошло три поля. А на четвертую осень опять приехал Паша. Он привез Роя, приятеля по имени Гога и лицензию на кабана. Кабана хотелось убить Гоге. А еще, как я понял, ему хотелось добыть и увезти, как подарок, куницу.
Судя по его рассказам, Гога объездил полсвета. Он отмечал недостатки экстерьера Угадая и вспоминал, с какими именитыми собаками он охотился в каком-то хозяйстве, куда приезжают дипломаты. Пользоваться собаками-наемниками мне казалось тем же самым, что брать напрокат курительную трубку. Или зубную щетку.
Чувствовалось, Гога презирал Угадая за отсутствие родословной, а меня — за то, что я держу такого гончака. Но в бору старался держаться неподалеку, боясь заблудиться.
Теперь Угадай давал Мастеру Выразительного Лая уроки решения куньих задач со многими неизвестными. Но нам не везло. Одна куница ушла в кучу корней, кочек и тальников, которую наскреб бульдозер при расчистке болота, вторая канула в дупле громадного дуба. Гога ходил с увесистой палкой, обстукивая ею все дуплистые деревья и осиновые обломыши. Ему хотелось найти куницу. Гога был из тех охотников, в которых надежда на всесильность собак сменяется презрением и разочарованием в них, вынуждающих принимать собственные меры и не обращать внимания на собак. Что-то раздражало меня в нашей охоте. Может, Гогино нетерпение выстрелить по дичи и молчаливое его недовольство, от которого чувствуешь себя, как хозяин, виноватым, его беспрестанное постукивание по дырявым стволам и надоедливое «гопанье», как только он терял нас из виду. А может, нынешняя нескладная работа наших собак. Не было обычного на охоте мира на душе...
Обе собаки взревели в болоте разом. Некоторое время там шла какая-то возня, треск сухих талов и тростника. Потом выскочили три кабана — секач и два подсвинка. Они неслись вверх по склону, черные и округлые, как пушечные ядра, а вслед за ними, чуть замешкавшись в кустах, поспевали Угадай и Рой. Я стоял к ним ближе всех. В одном стволе у меня была картечь, в другом — дробь. Но было время заменить дробь пулей, пуля у меня всегда наготове. Я открыл ружье, вынул дробовой патрон... Раздался выстрел, сразу — другой: это отдуплетил Гога, шедший далеко за мной. Его «франкотт», быть может, действительно имел хороший бой, как он говорил, но стрелять картечью по секачу на таком расстоянии — это полная бессмыслица...
Секач крутнулся. Сухой, как кастаньеты, послышался звук — сигнал атаки, удар клыков. Не задерживаясь, он ринулся на меня. Он заметил меня давно, как только появился из болота... Успев захлопнуть ружье, я бросил навстречу выстрел в длинный узкий лоб кабана и сразу заметил, насколько он бестолков, бесполезен, потому что кабан все так же мчался на меня, как в пустоту, как будто тут никого не было. Я попятился за дубок, запнулся в его пасынках, густо окруживших ствол, и упал на спину. Сейчас налетит...
Когда я вскочил, они крутились волчком: черный секач и белый, в желтых и темных пятнах, Угадай. Вокруг танцевал, пытаясь ухватить издали, Рой. С другой стороны к нам бежал Паша. Улучив момент, чтобы не зацепить желто-белое, я в упор выстрелил в черный щетинистый бок...
Они лежали на изрытой их ногами полянке — Угадай и секач. Пес поскуливал, пытался лизнуть рану на животе, и ронял голову. Но еще страшнее рана была у него на шее. Из нее обильно, толчками, лилась кровь.
— Какого черта ты стрелял?! — заорал я на Гогу.
— Вы раскрыли ружье, я думал, что-то случилось с ним, — переходя на «вы», ответил он так холодно, что я понял всю бесполезность разговора с человеком, объездившим полсвета, охотившимся где-то в знаменитых местах. Да и до него ли было тогда?
Ничего не изменилось в бору. Тихо. Где-то стучат по сушине. Это дятел. И больше ни звука.
— Жилу ему порвал, паразит! — это — Паша.
Сел на пенек, с глухим стуком отбросил свою дурацкую палку. Это — Гога.
Из рваной раны пульсирует кровь. Красная, яркая. Артерия, наверное. За ребром на животе что-то выпирается, пучится, как вытаращенный сизый глаз. До дома — двенадцать километров. До грейдера — около десяти... Что делать? Что же делать-то?!
— Ах, Угадай, Угадай...
Он поднял желтые глаза, ударил виновато хвостом. Вздохнул, попытался улыбнуться, распустив морщины на лбу. И застонал.
— Мучается... — это — Паша.
— Н-да, красивая смерть, — это — Гога.
У кабана в копытах земля, на боку в щетине засохший ил — от лежки в болоте. Черные губы закушены в ухмылке. Желтоватые плоские клыки, как кривые ножи. Паша трогает их носком сапога:
— Покатал бы он тебя, если б не Угадай...
Бесстрастно молчит старый бор. В нем своя жизнь...
Что-то все-таки надо делать, надо делать...
— Нет, Паша... Не могу я... Вижу сам, что мучается. Рука не поднимается...
— Но ведь это — акт милосердия! — это — Гога.
— Понятно, — вздыхает Паша. И неуверенно: — Может, я? А?
Как тихо! Дятел колотит. Ветерок тронул сухие жесткие листья на дубке... Похрипывает, тяжко дышит рваным горлом Угадай.
— Нет, Паша. Моя собака. Зачем тебе? Вы идите. Возьмите все и идите. Я догоню. Идите...
На другой день, когда обдирали секача, обнаружили у него на заду «хлопун», пузырь под шкурой. Это Угадай с такой силой рванул его на себя, что заживо оторвал от мяса кожу.
Ах, Угадай, Угадай...
