Штильмарк Феликс Робертович
Я писал эти очерки в часы вынужденного досуга — в ожидании вертолета, в непогоду, в бессонницу, заполняя невольные жизненные пустоты. Вполне отдаю себе отчет в том, что литературная их ценность невелика. А быть может они и вообще вне литературы, подобно научным статьям или отчетам.
Ведь литература есть прежде всего сочинительство, я же ставлю своей задачей воссоздать только то, что было на самом деле. Каждый эпизод, каждый упомянутый персонаж или географическое место абсолютно подлинны и достоверны. Не берусь судить о степени интереса этих записей — что было, то было, смотрите, судите сами, стоит ли их читать.
Тофалария — горная страна
Тетрадь первая
Давненько слышал я об этом крае, таежной горной стране Тофаларии, и представлялась она мне какой-то ожившей сказкой. Живут в ней тофы, которых раньше называли карагасами, — охотники и оленеводы, маленький народ, близкий к своим соседям тувинцам. Находится эта страна в Восточных Саянах, на границе Иркутской области и Красноярского края. Меня привело туда стечение многочисленных обстоятельств. Одна из причин тому — создание в 1970 году Тофаларского республиканского заказника. Не многие знают, что своим возникновением этот заказник обязан известному землепроходцу и писателю Григорию Анисимовичу Федосееву, который в середине 1960-х годов опубликовал в «Известиях» статью о необходимости охраны природы Саянских гор. Речь шла, в частности, об Агульском и Медвежьем озерах в Восточных Саянах.
Главохота РСФСР и Иркутское управление охотничьего хозяйства решили создать там республиканский заказник. А его руководителем стал Эрик Митрофанович Леонтьев, который был до того начальником отдела охраны в охотпромуправлении. Я познакомился с ним на совещании по проблеме дикого северного оленя в Дудинке, вернее, на экскурсии после этого совещания. На берегу Енисея мы развели небольшой костеришко и жарили мясо на рожне, в то время как большинство участников поездки налегали на уху и водку.
Не думал, не гадал, что в Иркутск можно попасть международным рейсом и был очень удивлен, когда кассирша сказала мне, что вылетаю из Шереметьево. Оказалось, это был рейс Москва — Улан-Батор, с посадкой в Иркутске.
Моим напарником в той поездке был Андрей Тарасович Кравченко, сын легендарного сибирского партизана, прославившегося в годы гражданской войны наравне со Щетинкиным. Этот плотный, но подвижный человек оказался страстным лаечником, владельцем известной среди москвичей лайки Маны, которую мы обычно звали проще — Маней. Он охотно согласился использовать свой отпуск (работал он в одной из фотолабораторий, и это тоже было доводом для его участия в экспедиции).
Нам предстояло проверить в условиях Восточной Сибири некоторые способы учета охотничьих животных, получившие широкое распространение в европейской части страны (не буду утомлять читателей научно-методическими проблемами этого дела).
Итак, вечером 10.Х.1974 г. мы с Андреем встретились в Шереметьевском аэропорту. Осложнения начались сразу же — на международный рейс нас с собаками брать не хотели, требовали дополнительные справки и разрешения, но в конце концов разрешили. Обошлось и с провозом неизбежных для нас боеприпасов — тогда только-только ввели строгости с осмотром багажа.
Ту-104 оказался полупустым, мы удобно устроились в хвосте самолета, стюардессы прониклись неподдельным интересом к нашим собачкам, которым досталось вволю вкусных куриных косточек.
Иркутск выглядел необычно. Город был завален снегом, деревья стояли пригнутые к земле или обломленные. Накануне был мощный снегопад, мокрый снег обрушился на землю чуть ли не полуметровым слоем и долго после этого все березы в окрестностях Иркутска были согнуты в дугу.
Первым, кого я встретил в охотуправлении, был Эрик Митрофанович Леонтьев — личность, хорошо известная среди иркутских охотоведов. Он работал начальником отдела охраны и славился своей непримиримостью в борьбе с браконьерами. В середине 1960-х годов было решено создать заказник в Восточных Саянах для охраны горной фауны. Эрик приложил много усилий и добился организации Тофаларского заказника, в который вошли верховья реки Агул с озерами Агульским и Медвежьим. Сменив пост зам. нач. охотпромуправления на должность главного охотоведа этого заказника, Эрик переселился из городской квартиры в избу, построенную когда-то геологами на берегу Агульского озера. Сейчас он был в Иркутске по делам и, узнав о цели нашего приезда, немедленно стал звать меня к себе в заказник.
— Но как же я буду вести учеты? Ведь с нами и собаки, и ружья, а стрелять в заказнике не полагается?
— Конечно, я вам не дам шляться по всему заказнику, да вы и не пройдете зимою. База наша стоит на самой границе, вся река Бадик свободна, ходи сколько хочешь. Андрея высадим у балка, пусть охотится, а тебе дам егеря Борю, он тебя за пачку чая через все гольцы проведет.
И, видя мои сомнения, добавил:
— Ну, думай! Тебе предоставляется чудесная возможность увидеть сердце Саян, Тофаларию, страну чудес. Не отказывайся!
— А как будем попадать туда, в твою страну чудес? Ведь озеро от жилухи, наверное, за семью хребтами?
— Точно! Ближайшее селение — Верхняя Гутара, тофаларская столица — за тремя перевалами и причем тяжелыми. Но не волнуйся, сейчас не то время. Полетим вертолетом из Нижнеудинска. И назад так же. Деньги на рейс мне дали, доставку гарантирую.
И я, конечно, не устоял перед такой перспективой.
Извечная проблема ночлега в чужом городе с собаками на сей раз довольно легко разрешилась. Нас с Андреем приютила пожилая женщина, бухгалтер охотуправления. Мою Ветку пристроили в сарай, а без Мани — сказал Андрей — он не может ни в комнату войти, ни за стол сесть, ни в кровать лечь — только с Маней.
— Смотри, Андрей, — сказал я ему, — Эрик никогда собак в зимовье не пустит.
— Значит, и я туда не войду.
— А где ночевать будешь?
— Где Маня — там и я.
Гостеприимная хозяйка легко простила Андрею эти его чудачества, а на второй день я тоже завел в дом свою Ветку. Надо сказать, лайки удобны своей скромностью и послушанием. Где показали угол в комнате, там и будет лежать воспитанная лайка, с места не тронется. Правда, Андрей свою Маню избаловал, разрешая ей сидеть рядом со столом, давая вкусные подачки, чего делать, конечно, не следует.
В Нижнеудинске, старинном сибирском городке, провели всего один день, запасая продукты, проверяя готовность снаряжения. Эрик хлопотал с авиаторами.
И вот стал явью полет. Какие просторы тайги открылись внизу! Довольно долго были видны вырубки в предгорьях, но затем сомкнулась тайга, густой стеной встали внизу кедрачи, а впереди обозначились заснеженные гольцы. Можно было угадать среди них знакомые по книгам Федосеева пик Грандиозный и гору Пирамиду, но нас больше интересовали ближние гольцы. Посадка в Гутаре и впечатления у аэродрома. Семья тофов с оленями (здесь предполагалась вставка, видимо, Феликс хотел позднее более подробно описать свои впечатления от встречи с тофами и вообще рассказать об этом народе — Н. Н.).
Ветка плохо чувствует себя в полете, особенно при посадке, оглушенная ревом двигателей. Даже в самолете вся дрожит мелкой дрожью, но постепенно успокаивается и даже охотно ест косточки. Маня меньше переживает — старуха с жизненным опытом (серая отяжелевшая лайка. Где-то в Иркутске у одного из студентов ИСХИ, бывшего москвича, ее щенок, и Андрей надеется его встретить, хотя Иркутская область — это целое государство). В вертолете (это был Ми-4) тоже собакам очень неуютно. Особенно их пугала толстая гофрированная труба, откуда в отсек поступала струя теплого воздуха. И все-таки лайки держатся с достоинством, стараются не выдавать явно своего страха, хотя и боятся.
Эрик показал нам широкий распадок, где стоял балок с печкой, — там Андрей с Маней и еще один иркутский охотник могут потом вволю охотиться, так как это свободная территория. А пока мы летим к истокам Агула.
Агульское озеро, откуда вытекает эта река, представляет собой настоящий горный каньон. Оно красиво особой мрачной красотой. Черные крутые склоны со скалами и редкими деревьями нависли над озером. Из южного, более пологого участка озера вытекает река — быстрый и порожистый Агул. Здесь стоит изба, занятая теперь Леонтьевым, и здесь же приземлился наш вертолет. Побыл он недолго и вскоре первозданная тишина вновь воцарилась вокруг.
Агульское озеро
Избушка Э. М. Леонтьева на Агульском озере
Ми-4 приземлился почти рядом с избой
Когда вертолет скрылся из глаз и гул утих, стали знакомиться друг с другом. Рослый красивый парень по имени Володя оказался обладателем почти соответствующей фамилии — Богатырь. Он был москвичом, учился в пединституте, но, увлекшись охотой, добился перевода на охотоведческое отделение ИСХИ и был теперь здесь на производственной практике. Выглядел он внушительно — огромный нож на поясе, белые сверкающие зубы, буйные кудри — прямо герой рассказов Джека Лондона. Под стать ему казался рослый серый кобель по имени Агул. Мой Андрей как-то по-особому пристально присматривался и к собаке, и к ее хозяину.
— А скажи-ка, парень, чей у тебя кобель? — спросил он.
— От Маны Кравченко и Тагила Латкова, — ответил Володя с явной гордостью в голосе.
— Ну, здравствуй, сынок! — возгласил Андрей, обнимая Володю и хлопая его по плечу: — Это ж надо встретиться! Выходит, мы родня с тобой!
— Это — Мана?! — Володя аж волчком закрутился.
Мы с Эриком, улыбаясь, смотрели на них, совсем потерявших голову от неожиданной встречи.
Избушка оказалась довольно просторной.
— Борис Матвеевич Едомин, — представился мне бородатый пожилой человек, сидевший на нарах и даже не вышедший к вертолету.
Э. М. Леонтьев (слева) и Б. М. Едомин
Я поздоровался за руку и протянул ему несколько пачек индийского чаю, привезенного из Москвы. Меня удивила и тронула его искренняя радость, кажется, он проникся ко мне неподдельной симпатией.
— Ну, как же ты угадал, что мне нужнее всего? — спрашивал Борис, разглядывая чайные этикетки.
В это время Володя, державшийся с видом заправского таежника, хотя явно таковым не был, показывал мне, где устраиваться, где положить вещи, куда привязать собаку.
— Мужики, спирту со встречей — по моей норме, — сказал Эрик, когда все мы — и старожилы, и вновь прибывшие — уселись за столом. Он достал из-под нар какой-то сундучок, извлек оттуда большую деревянную ложку. Этой ложкой отмерил каждому спиртовую «норму», которой, как ни странно, оказалось вполне достаточно, чтобы разговор за столом оживился, словно костер, в который подбросили сухих дров. Говорили о раннем снегопаде, о том, что уже трудно охотиться с собаками, о лыжах, о рыбалке на озере, да мало ли тем для разговоров у людей, оказавшихся вместе в дальнем краю, незримо связанных друг с другом.
Характер и нравы каждого из присутствующих проявились здесь же, за столом. Борис, например, почти все время молчал, хотя слушал внимательно, порой бросал выразительные, явно иронические взгляды на собеседников. В нем угадывался скептицизм, обусловленный большим и нелегким жизненным опытом. Мало говорил и Эрик, благожелательно, хотя и несколько насмешливо принимавший гостей. Оживленнее и активнее всех за столом был, конечно, Володя. Он с мельчайшими подробностями рассказывал, как добыл кабаргу, косточки которой мы в это время усердно обсасывали, при этом рассказчик явно подкрашивал ловкость поиска, меткость выстрела, упорство выслеживания. Я воздал должное результатам его успеха — гора огрызков возле моей миски быстро росла. Внезапно сидевший рядом Володя счел нужным обратить на это внимание:
— Феликс Робертович! Что-то Вы плохо мясо с костей обгрызаете. Или не уварилось?
— Почему не уварилось? Просто я своей собачке оставляю, делюсь с нею.
— Вот это ничего себе! Значит, я для Вашей собаки целый день по горам гонял и на себе мясо вытаскивал, так что ли получается?
— Ну, дорогой, ты мне в рот не смотри, коли уж за стол посадил. Дал кусок — что с ним хочу, то и делаю, — я невольно оглянулся на присутствующих, взглядом ища поддержки.
Но, к моему удивлению, Эрик не пришел мне на помощь.
— Мы нынче здесь без мяса, — сказал он. — Собакам будем сейчас болтушку мучную варить, а кабарожку, верно, самим есть надо.
— Спасибо, я наелся, и вообще предпочитаю теперь постную пищу, а то кость в горле встанет, — сказал я, выходя из-за стола.
Инцидент произвел на меня неприятное впечатление и отравил радость встречи с новой тайгой. Однако, стараясь не выказать этих чувств, я вскоре сел со всеми вместе пить чай и мир внешне был восстановлен. Однако, в душу были брошены семена разногласий, которые могли дать в дальнейшем свои всходы. Сложны отношения людей, замысловаты, извилисты их жизненные пути и судьбы.
Сейчас, когда я пишу эти строки, девять лет минуло с того вечера на Агуле. С Володей Богатырем после этого мне довелось встречаться и в Москве, и на Чукотке (на мысе Шмидта), и уже в этом году — в Туруханске, где он работает сейчас на биостанции Главохоты РСФСР. Что же касается Бориса Матвеевича, то о нем рассказ еще впереди.
Я сделал для Ветки шалаш из ветвей, вытоптал вокруг снег, постелил кедрового лапника и привязал ее. Утомленная полетами собака благодарно улеглась на лапник, покрутившись и примяв ветви лапника.
Я давал Ветке косточки с остатками мяса, смотрел, как собака жадно хрустит ими и, переживая заново спор, все-таки не соглашался с Володей — мне приятно отдать свой кусок другу — кто же она мне, как не друг?
Эта псина, выросшая на московских диванах, мостилась на снегу точно так же, как и те лайки, которые родились в тайге и никогда не переступали порога человеческого жилья.
Под вечер мы стали свидетелями нового психологического этюда. Андрей с некоторым смущением, скрытым за мнимой решительностью, обратился к Леонтьеву:
— Ну, начальник, ты, однако, разреши мне на ночь собаку (Маню) в зимовье взять. Мороз сегодня изрядный.
— Да что же это за собака, если она на морозе ночевать не может? Ну-ка мы всех собак сюда приведем, так самим из дома на улицу убегать придется.
— Моя привыкла быть со мной, — настаивал Андрей, — я без нее спать не буду.
— Ну и вали к ней на улицу, — уже с раздражением буркнул Эрик, — я в избу собак не пущу, вот и весь сказ. Это не по-таежному, не по-охотничьи, и нечего тут мудрить!
Андрей понял, что настаивать бесполезно, сел на нары и погрузился в раздумье. Затем, словно решившись на что-то, вышел из зимовья.
— Нежности собачьи развели, понимаешь, — не утихал Эрик, — один кормить хочет чуть не изо рта, другой — в постель к себе собаку класть. Ну, я из вас тут эту блажь выбью, тут вам не кинологическое общество. Тайга — закон!
Чай пили в молчаньи, также молча готовились ко сну. Эти мелкие стычки, словно песок в механизме, мешали нормальному общению людей, которые еще не притерлись друг к другу, словно шестеренки, чьи зубцы не попадают в соответствующие ниши.
Перед сном я вышел на улицу, послушал мерное рокотание Агула, поглядел на звезды.
Входя в избу, чуть не запнулся на крыльце о какую-то черную кучу. Оказалось, что Андрей не стал привязывать Маню рядом с другими собаками, а устроил ей лежанку на крыльце под самой дверью, постелив свою одежду и укрыв к тому же собаку сверху овчинным тулупом (о него-то я и запнулся). Я вошел в избу и лег спать.
Ночью все проснулись от странного собачьего лая. Собака гавкала под самой дверью, отрывисто и требовательно. Андрей сразу же вышел за дверь и лай умолк.
— Что там такое? — сонным голосом спросил Эрик, когда он вернулся.
— Тулуп, каким Маню накрыл, слетел с нее, звала, чтобы поправил, — отвечал Андрей чуть смущенно, — спите, спите, все нормально.
Общий хохот снял напряжение. Только Эрик, не поддаваясь этому веселью, продолжал наставлять Андрея, что собаке место в снегу на морозе, а не в избе и не под тулупом.
— Моя собака, что хочу, то с ней и делаю, — отвечал Андрей, ободряемый нашими шутками.
Кто-то советовал ему сшить для Мани спальный мешок, кто-то предлагал комплект теплого белья... Но постепенно все угомонились и зимовье вновь погрузилось в сон, прерываемый предутренним холодом.
На следующий день я вышел с Веткой в первый свой маршрут вверх по Бедую.
Володя, довольно ловко орудуя длинным шестом, перевез меня через Агул. Миновав остров протоки, завалы, я наконец оказался в долине Бедуя и начал продвигаться давно заброшенной тропой. Здесь был старый могучий кедрач-зеленомошник. Глубокий снег замедлял движение, собака же «плыла», почти касаясь грудью снега. Рассчитывать на охотничьи успехи в таких условиях было бы наивно. Учеты можно было проводить только на лыжах.
Вскоре Ветка облаяла белку, и я долго гонял ее по кедрам, прежде чем добыл. По традиции первая добыча требовала перекура.
— Что, собака, — обратился я к Ветке, — думаешь, за этим мы сюда приехали? Нет, дорогая, белки-то нам без надобности. Вот соболечка учись искать. Это дело другое...
Собака смотрела на меня так внимательно, что я невольно отвел взгляд и подумал — ну почему, в самом деле, не могу объяснить я Ветке, что хочу вырастить из нее настоящую соболятницу, достойную преемницу незабвенной моей Снегурки...
Снегурка была довольно невзрачной белой собачонкой, ее внешний вид мог вызвать у знатока лаек только презрение. Она напоминала дворняжку. Растянутая, худая, шерсть короткая... Но уже в возрасте семи месяцев она отлично пошла по соболю. Я оказался свидетелем, как она нашла первого зверька.
Дело было в Туве, в окрестностях Турана. Мы наткнулись на след соболя в широкой долине ручья, сплошь затянутой зарослями ерника. Зверек шел как бы естественной тропкой, пробираясь сквозь ерник, и мы оба — и собака, и я — шли его следом. На краю долины Снегурка ушла вперед, и вскоре я услышал впереди ее лай. Оказалось, что соболь залег в куче валежника на самом краю долины, и там его подняла собака. Она гнала зверька недолго, всего-то с полкилометра, но с того времени начала хорошо искать соболя по следу. Я вывез ее из Тувы в Москву, еще одну осень провел с ней в Забайкалье. Но это была ее последняя соболевка. Следующей зимой Снегурку задавила машина в Москве на Ярославском шоссе, и я взял щенка — вот эту Ветку...
Какой умный, внимательный взгляд у этой собаки, кажется, она все понимает. Как же мне объяснить, внушить ей, что белка — сущий пустяк для нас, что в тайге есть другой зверек, с толстыми мохнатыми лапками, с темной глянцевитой шерсткой, ловкий и злобный хищник — желанная добыча для каждого охотника.
Следы соболей попадались довольно часто, но надежных, свежих среди них не было. Одного я попытался, было, следить, но вскоре запутался и бросил. «В конце-то концов, — утешал я сам себя, — прежде всего — дело, а мое дело — учет животных, а не охота».
Подбодрив себя этими сентенциями, я сверился по компасу и двинулся вперед, то и дело останавливаясь и делая пометки о встречах следов. Белка, еще одна, старый соболь...
Увлекшись маршрутом, я совсем позабыл о своей собаке. Где же она? Прислушался — не слыхать. И следов не видно вокруг. Придется вернуться, поглядеть, куда делась.
Пошел назад, вернулся туда, где сидел с ней последний раз, сделал круг, кажется вверх по склону она пошла. Уже давно бы вернулась ко мне. И не лает вроде. Стал напряженно слушать. Все же пошел ее следом и вдруг, совсем недалеко, слышно ворчание какое-то. Глядь, — она сидит под кедриной, смотрит вверх и ворчит негромко — нипочем не услышать, случайность просто, что рядом оказался! А на суку, от нее в каких-то пяти метрах, сидит соболь, настоящий, живой, смотрит вниз и тоже ворчит, только еще тише.
Такое раз в жизни бывает!
Конечно, читающий сейчас эти строки справедливо может сказать — не слишком ли много случайностей? Случайно встретил Леонтьева и прилетел к нему на Агул, случайно щенок Маны оказался именно у Володи Богатыря, случайно в первый же день Ветка наткнулась на соболя, а я случайно услышал ее ворчание... Но многие охотники знают, что в жизни все идет, как чередование полос — вот так произошло и здесь. А потом, — не забудьте, что я дал обет писать только правду, одну правду и ничего кроме правды. Выдумать-то и почище можно.
Поглядел я на кедр — махина такая, что воистину: медведь залезет — не увидишь. Для перестраховки выстрелил дробью, целясь собольку в голову и дал собаке от души потрепать зверька, тем более, что он еще немного живой был.
Триумфальным было наше возвращение.
— Вот это москвичка! — восклицал Борис.
— Порода сказывается, — заключил Андрей и даже Эрик буркнул что-то одобрительное.
Мои уверения, что произошла чистая случайность, были восприняты как тонкая хитрость.
Забегая вперед, скажу, что это был наш первый и последний успех. Больше в Тофаларии я не добыл с Веткой ни одного соболя, она даже ни разу не пыталась взять след. Отчасти здесь сказалось, конечно, глубокоснежье, но ведь за белкой Ветка с азартом кидалась в любые сугробы, на соболиные же следы вовсе не реагировала. Да, она была и, к сожалению, так и осталась заядлой бельчатницей.
Еще раз забегу вперед — рассказать, что было с этим несчастным добытым соболем (светлым, незавидным, дешевым).
Зная принципиальность Леонтьева, я решил, что шкурку необходимо сдать в Нижнеудинске. Надо сказать, что на обратном пути мы с большим комфортом разместились там в новом здании гостиницы — это был, кажется, единственный случай, когда мы провели собак в номер, выдав себя за циркачей и уверяя администраторов гостиницы, что собаки не только умные, но и дрессированные, держать их на улице нельзя.
В наш номер пришел охотовед — молодой парнишка небольшого роста, недавний выпускник ИСХИ. Мы долго разговаривали с ним, даже мне казалось, прониклись расположением друг к другу. Я попросил его сдать в промхоз нашу скромную добычу — одного соболюшку и штук 30 белочек, тем более, что мы очень нуждались в деньгах.
Охотовед ушел вместе с Андреем и вскоре деньги явились.
Когда же, спустя полгода, я снова приехал в Иркутск, начальник охотуправления деликатно показал мне докладную записку этого охотоведа (фактически — кляузу), в которой он уведомлял руководство, что в Тофаларском заказнике действовала группа браконьеров, в частности, два москвича с лайками-соболятницами. Одного соболя, увиденного в гостинице, сообщал охотовед, он принудил сдать государству, сколько же было увезено, — можно, дескать, только догадываться. Начальник охотуправления, ознакомив меня с этой докладной, уничтожил ее на моих глазах... А ведь могло быть и по-другому...
Сейчас я на Елогуе. Седьмой день ожидания вертолета. Опять сумрак, мгла, снежок, черная полоса тайги за Елогуем, откуда прошлый раз как дьявол в метель вылетел вертолет, чтобы, покружившись, скрыться в этой круговерти. Слова песни «Надежда», прозвучавшей по радио, и вслед за нею «Прощание славянки» терзают душу... «Замысловатые сюжеты» происходят здесь, на неизведанном пути, постоянно, но это меня не утешает — устал я от этих замысловатых, а более того — бестолковых сюжетов...
Тетрадь вторая (продолжение Тофаларии)
Глубокий снег, сложный горный рельеф, трудность передвижения даже на камусных лыжах — все это, конечно, очень осложняло проведение намеченной программы учетов, но все равно надо было ее выполнять. Мы разбились на пары, обсудили маршруты, согласовали методику. Решено было идти по двое. Маршруты распределил Эрик в соответствии с пожеланиями участников.
Я решил идти с Борисом Едоминым, хорошо знавшим местность вверх по Бедую.
Ранним утром в сопровождении Ветки и молодого кобелька Пирата мы вышли по моему следу, уже присыпанному свежим снежком. В горной тайге Тофаларии есть все, чем природа может поразить воображение человека, весь набор красот горной тайги — и замысловатые скалы, утесы на крутых склонах, растущие на них огромные кедры с узловатыми корнями, обвивавшими камни точно гигантские змеи, бурные ручьи, не поддающиеся морозам. Все это в снеговом убранстве, в сугробах неправдоподобно белого снега выглядело, я бы сказал, чрезмерно красочно. Подавляло обилие, избыточность этой красоты, постепенно глаза просто переставали ее замечать, тем более, что приходилось пристальнее всего вглядываться не в окружающие красоты, а в переплетения колодника, через которые Борис, шедший впереди, прокладывал лыжницу. Кое-где колодины, кустарники и заросли пихтача были так густы, что приходилось снимать лыжи и пробираться пешком, почти по колено в снегу.
Бурные ручьи, не поддающиеся морозам
Маршрут, на котором ведутся наблюдения, подсчеты всех встреченных животных и их следов, всегда связан с какими-то задержками. То надо записать в дневнике увиденные следы, то сделать описание леса, то вздумаешь фотографировать. Борис, привыкший идти не задерживаясь, сначала удивлялся частым остановкам, потом привык к ним, используя задержки для перекуров, к тому же добыл двух белок. Поэтому прошли мы сравнительно немного и только к вечеру достигли устья Черной речки, где остановились на ночлег.
Ночевка в тайге у костра — своеобразный ритуал для таежника. Я видел множество описаний различных видов костров, но сам всегда ночую у довольно простого устройства. В его основе лежат две боковые сушины, концы которых разведены в сторону. Сухие бревна горят ровно и довольно медленно, но их надо каждый час, а то и чаще, поправлять, сдвигая концами. Я стелю лапник очень близко к огню и сплю так, что могу дотянуться до него рукой. Больше всего опасаюсь горящих искр, но большая (многолетняя) практика таких ночевок и присущая мне чуткость сна позволяют спать у такого костра, не сжигая вещей. Я поворачиваюсь к огню то спиной, то лицом, поправляю огонь, почти не просыпаясь, и лишь раза два или три за ночь встаю, чтобы подтащить новые сушины на смену сгоревшим.
Борис делает себе свой костер («Спим, как староверы, — поврозь», — шутит он). Его костер большой, яркий, его свет порой даже тревожит мой чуткий сон. Кажется, Борис сначала развел костер на том месте, где будет спать, чтобы согреть его, потом сгреб, затоптал угли и заложил это место толстым слоем лапника.
На следующий день мы поднялись в подгольцовую зону почти к границе леса. Переход был труден, мы очень устали, остановились сравнительно рано и устроили единый большой костер из сухостойных подгольцовых кедров, установили с другой стороны навес — отражатель для костра. Спали спинами друг к другу, подправляя сушины.
Третий день был посвящен штурму небольшого гольца. Путь к нему лежал руслом горного ручья, где мы с трудом прокладывали себе путь среди густейших зарослей кустарниковой ольхи. Нам встретилась стоянка изюбрей, часто попадались следы кабарги, соболей и белок, записи в полевом дневнике быстро увеличивались, но после двух ночей у костра, непривычного тяжелого пути на лыжах и долгого подъема в гору давала себя знать усталость. Зато мы были вознаграждены великолепным горным пейзажем, открывшимся с вершины гольца. Кроме того, мы встретили тут стаю тетеревов и вспугнули несколько тундряных куропаток, однако, добыть ничего не удалось — даже белок не было, предстояло варить вечером пустую крупу или суп из концентратов. Глубина снега при подъеме резко возрастала, и собаки здесь совсем не могли ходить, они тащились кое-как по нашему лыжному следу. Только кое-где на гольцах образовался крепкий наст, удерживающий не только собаку, но и лыжника.
Спуск с гольца по крутому склону показался мне каким-то невообразимым аттракционом. Ловко орудуя длинным и крепким шестом, Борис в одно мгновение скрылся с глаз и уже мелькал едва заметной точкой среди деревьев где-то далеко внизу. Здесь же, наверху, начиналась метель, к тому же уже темнело. Ринуться вниз казалось мне безумием, но что делать? Упершись шестом, почти оседлав его, перевесившись на него всей тяжестью тела, я старался притормозить, задержать свой спуск, но это было бесполезно из-за крутизны, тем более, что я несся по проложенной Борисом лыжне. Несколько раз мне показалось, что я неминуемо столкнусь со стволами кедров и пихт, возникавших прямо передо мной, но какой-то сверхловкостью мне удавалось повернуть, проскочить, обогнуть препятствие. Обогнув огромный камень, перепрыгнул валежину и вдруг ощутил, что той бешеной скорости уже нет, что не лыжи несут меня сами по себе, а я управляю ими. Наступило блаженство торжества и облегчения, появляющееся после перенесенной опасности. Сколько раз я, бывало, с завистью смотрел на горнолыжников, но никогда не пробовал им уподобиться.
Я догнал Бориса. Он торопился, чтобы засветло дойти до избушки, которую почему-то называл «бунгало». Начинало темнеть и я почувствовал неимоверную усталость. Подъем на голец, беготня за тетеревами и куропатками, этот сумасшедший спуск (уклон был не менее 60°, тормозила только глубина снега) — все это вымотало до предела.
— Боря, давай ночевать, разведем костер, пока не стемнело, — крикнул я ушедшему вперед спутнику.
— Не стоит, Феликс, здесь снег глубокий, к тому же метель расходится, слышишь, как шумит. А избушка уже не так далеко, надо дойти.
У меня даже сил не было ответить или возразить, но я понимал, что Борис прав, и передвигал ногами из последних сил.
Между тем, уже почти стемнело, ветер усилился, глухо шумели огромные кедры в долине ручья, а Борис все шел и шел вперед.
Наконец, мы вышли на небольшую прогалину, посреди которой возвышался снежный холмик.
— Ну вот и дошли! — воскликнул Борис, втыкая свой посох-шест возле снежного холмика. — Вот и бунгало!
— Да где же избушка? — спросил я, невольно оглядываясь.
— Здесь она, сейчас откапывать будем.
Двумя лыжами мы кое-как откопали «бунгало». Действительно, это крохотное жилище нельзя было назвать ни избушкой, ни зимовьем. Оно представляло собой крохотную землянку с накатом из тяжелых небольших бревен. Столь же миниатюрная железная печка стояла посреди избушки, упираясь в огромный камень, занимавший почти все пространство. И все-таки сюда можно было с трудом втиснуться даже вдвоем.
Бунгало
Мокрые и усталые, в полной темноте, мы как бы по инерции, словно автоматически, делали все необходимое — готовили дрова, разводили огонь, задыхались от дыма и пара, валившего со стен и потолка. Это было не зимовье, а скрадок у солонца, вот почему окошко — узкая щель, бойница.
И все же спустя полчаса мы были вознаграждены — дым и пар рассеялся, огонь гудел в печурке, благодатное тепло наполнило таежное обиталище, и мы могли присесть на некое подобие нар, сложенных из тонких жердей. Вскоре пришлось снять с себя не только верхнюю одежду, но и свитер. Поспел чай — варить еду уже не было ни сил, ни желания...
Всю ночь над нашим «бунгало» шумели кедры, сыпал мелкий снежок, но все-таки какая ни есть крыша над головой позволила нам отдохнуть и выспаться. Утром, выглянув наружу (из «бунгало» приходилось выползать на четвереньках), я не узнал вчерашнего места. Не было видно вчерашней лыжни, собаки лежали, утонув по уши в снежных сугробах, хотя ветер утих и сверху размеренно кружились и падали лишь редкие крупные снежинки.
С чем только не сравнивают снегопад в горах! «Хлопья падают — с рукавицу каждая», — слышал я в Прибайкалье. Но самое лучшее сравнение, пожалуй, нашел Андрей Скалон в своей великолепной повести «Живые деньги»: «...снег падал густо, как простокваша».
Густой снег падает именно пластами, на которые расслаивается густая простокваша или топленое молоко.
— Замуровывает тайгу, — сказал Борис, набивая чайный котелок свежим снегом. — И нас с тобой в ней тоже замуровывает. Сейчас день-два ни слуха, ни крику не будет, а потом снова тайга откупорится. Сегодня отдыхать надо. Будем сидеть, чай варить, разговаривать. Хочешь, я тебе историю расскажу? Наверное, не поверишь. Ну и не надо, дело твое.
Борис рассказывал то о себе, то о своих друзьях и родных. В его рассказах сложно перемешивались эпизоды войны, вспоминались то страницы детства, то охотничьи случаи в Саянских горах, и я не мог понять, рассказывает ли он о действительных событиях или импровизирует.
Как я понял из его рассказов, Борис еще совсем молодым парнишкой попал на фронт. Служил в авиации, летал на тяжелом бомбардировщике. После войны за какие-то проступки был разжалован и оказался в далеких сибирских краях. Полной фантастикой казались мне его рассказы о том, как он организовал в исправительной колонии балетную труппу.
— Я ведь, Феликс, знаешь кто? — Балетмейстер, — сказал он.
Это было так невероятно, так далеко от действительности, что я, ничего не спрашивая, кивнул головой. Наверное так же я бы кивнул, если бы он назвался Наполеоном или Эйнштейном.
Потом последовал рассказ о том, как где-то в Бодайбо он, Борис, вылил чернильницу на голову какого-то своего начальника, после чего получил новый срок, а после отбытия его стал промысловым охотником. В его рассказах фигурировали многие сибирские селения: Бодайбо, Черемхово, село Урик, где жили когда-то декабристы...
Мы пили крепчайший чай, варили немудреную похлебку, смотрели сквозь оконце-бойницу на падающие хлопья снега, я тоже что-то рассказывал, но больше молчал и слушал, не придавая, впрочем, особого значения всему услышанному. Мало ли что кто говорит. Говори, говори, дорогой...
Если бы нам дано было заглянуть в будущее, то я, конечно, был бы очень удивлен. Напомню, что мы сидели в «бунгало» 16 октября1974 года. А вот две сцены из недалекого будущего.
В марте 1976 года я снова был в Иркутске, участвуя в проектировании Витимского заповедника. В том же охотуправлении я вновь встретился с Леонтьевым и Едоминым, которые к тому времени окончательно рассорились и чуть ли не судились. Стремясь сохранить добрые отношения и с тем, и с другим, я не вникал в причину их ссоры.
Узнав, что мне предстоит ехать в Бодайбо, Борис очень оживился, написал записку, попросив передать ее заведующему тамошним Домом культуры. Сунув записку в карман, я уже в Бодайбо вспомнил о ней и решился прочитать, прежде чем разыскивать адресата. Велико же было мое удивление прочитанным! В записке оказалось всего две фразы: «Привет из Иркутска» и уже ниже подписи было торопливо добавлено: «Не танцую, охотник».
Неужели этот бородатый кряжистый охотник действительно был танцором?
Не застав в Доме культуры заведующей (мне сказали, что ее зовут Нина Петровна), узнал ее домашний адрес и отправился на поиски. На склоне горы над Витимом, среди длинных деревянных флигелей я отыскал Нину Петровну, которая, выслушав меня, долго всплескивала руками и восклицала:
— Как?! Борис Едомин? Такой танцор, такой талант! Он же у нас создал балетный кружок, он был наш балетмейстер, да какой же из него охотник?
...Мне казалось, что жизнь навсегда развела меня с Борисом, но весной 1982 года в моей московской квартире раздался неожиданный звонок. В дверях стоял казалось бы совсем незнакомый человек в очень парадной форменной одежде, показавшейся мне едва ли не адмиральской. Я даже невольную робость испытал перед неожиданным посетителем.
Да, это был Борис Матвеевич Едомин собственной персоной. Он был одет в форму работника гражданской авиации и представился мне, как начальник нового аэропорта поселка Тура — центра Эвенкийского национального округа в Красноярском крае. На сей раз я и не думал сомневаться в правдивости его слов, тем более, что в июне того же года мне довелось быть в Туре и пользоваться радушием Бориса Матвеевича...
Но в тот снежный октябрьский день 1974 года я, признаюсь, довольно небрежно слушал бородатого пожилого охотника, удивляясь тому, сколь замысловата его фантазия, порою явно, как мне казалось, оторванная от всякой реальности. Это надо же придумать: тут и авиация, и балет, и борьба за справедливость... Ведь кроме этого, Борис рассказывал, как месяцами скитался по Саянским горам, выходил к жилью, когда его уже считали погибшим, добывал соболей необычными новейшими способами.
...К вечеру снегопад кончился. Ночь была ясная и удивительно звездная. Казалось, будто звезды горят прямо в вершинах кедров. Отдохнув за день, мы почти всю ночь пили крепкий чай и разговаривали. О чем только не говорят люди, вот так коротающие ночь у костра или печурки. Обсуждаются мировые проблемы и личные дела, выявляются взгляды и суждения собеседников.
Утром стали собираться в дорогу. Моя Ветка в эту морозную ночь изрядно замерзла и смотрела на меня укоризненно — куда это ты, мол, меня завез?
Ветка
— Что, Вета, продрогла? Это тебе не в теплой квартире нежиться! Впрочем, таежник Пират тоже мелкой дрожью дрожит — замерз не меньше...
Сразу от избушки мы начали подъем на склон, чтобы, перевалив небольшой хребет, выйти в долину Агула. Нам предстояло переночевать еще одну ночь, прежде чем вернемся на базу. Я предоставил Борису выбор ночлега, и мы стали собираться в дорогу.
— Нет, Феликс, нынче еще сильней мороз завернет, я ночевать у костра не буду. Бастую. Давай возьмем с собой печурку, она легкая, будем с тобой чум ладить. У меня целлофан есть, жердей побольше, лапника — все-таки лучше будет.
Шли от избушки вверх по крутому склону, густо заросшему молодым пихтачом. Вскоре идти на лыжах оказалось невозможным из-за густоты подроста и крутизны. Все было в снегу, мы шли словно сквозь сугробы.
Между тем, тайга постепенно оживала после снегопада. То кедровка подаст голос, то мелькнет синица или дятел. Несмотря на глубокий снег, Ветка вскоре облаяла белку, но она затаилась в огромном заснеженном кедре и добыть ее не удалось. Пока шли на подъем, возились с поиском белки, останавливались для записей, время не стояло на месте. Мы сами не заметили, как солнце стало клониться вниз, а нам предстояло еще разбить лагерь и по замыслу Бориса устраивать себе ночлег. Будь моя воля, я бы предпочел ночевать у костра, а не возиться с сооружением чума.
Все-таки, насколько веселее идти по тайге с собакой, даже если из-за глубокого снега она не может как следует работать. Она понуро и, кажется, безучастно плетется по лыжнице, а ее глаза и уши все равно активно работают.
Борис выбрал место для чума на ровной седловине склона в редкостойном кедраче. Мы вытоптали и разгребли по возможности снег и установили опорные жерди, на которые стали класть срубленные пихты и ели, стесывая ветви лишь со стороны, обращенной внутрь. Получился не то чум, не то шалаш. Борис извлек из своей большой котомки многократно сложенную полиэтиленовую пленку, которую он называл целлофаном. Ее хватило лишь на 1/3 окружности чума. Рядом с ней легли два пустых мешка, небольшой брезентовый тент, который я носил для защиты от снегопада при ночевках у костров. На остальную часть чума я накидал густого лапника.
Борис тем временем установил печку, вывел трубу в стену чума. Мы стали сооружать подобие нар из жердей и лапника. Провозились до темноты, но Борис был доволен своим сооружением. Я же в душе по-прежнему считал всю эту возню напрасной. Собакам постелили лапник в затишке, рядом с чумом.
Благословенный день забот! Надо чай варить, что-то соорудить для еды себе и собакам, коротать долгую ночь до утра, готовиться затем в новую дорогу. У меня же всегда бывало еще одно занятие — заполнить свой дневник, в котором я вел не только деловые записи, но и фиксировал все мелочи, все детали бытия.
Наутро со мной произошла серьезная неприятность. Еще не отойдя как следует от крепкого предутреннего сна, преодолевая озноб и какую-то коварную слабость, я вышел из чума и стал рубить щепки у стоявшей поблизости сухой лиственницы. Крепкая древесина не хотела поддаваться, я ударил сильнее, но топор отскочил и «пяткой» ударил меня по колену левой ноги. Резкая боль пронзила тело, по ноге, смачивая одежду, полилась кровь. Я все же нарубил щепок, растопил печурку и тогда уж осмотрел рану. Она была, на мое счастье, неглубокой, поверхностной и не представляла опасности. Хорошо, что слабо рубил.
Обеспокоенный этим происшествием, Борис быстро собрал пожитки, мы свернули чум и двинулись кратчайшим путем в сторону Агула.
На этом пути настроение было подавленное. Не так мучила боль в колене, сколько угнетало сознание собственного разгильдяйства. Я уже воочию видел скептическую усмешку Леонтьева, скрытую улыбку Володи и Андрея, не утешало и молчаливое сочувствие Бориса.
Тайга после снегопада вся сверкала, искрилась, была нарядной и веселой. Часто слышались крики кедровок, почти на каждом километре мы отмечали следы белок и соболей, но собаки даже не пытались следить, хотя один след был совершенно свежим.
К часу дня мы вышли в долину Агула, где глубина снега заметно уменьшилась. Вскоре пересекли свежую лыжню, и Борис определил, что это Эрик прошел вниз по течению в новое зимовье. Я решил идти туда, и мы расстались с Борисом, который отправился вверх на центральную базу.
В ельниках и кедрачах держалась белка, снегу было немного меньше, и пока я шел несколько километров до зимовья, Ветка нашла четырех белок.
Зимовье я увидел еще издали. Это была настоящая изба, срубленная из свежеошкуренных бревен и выглядевшая необычно среди глухой тайги. Эрик топил печку и встретил меня так, будто мы только что расстались.
— А ты, Феликс, зря белку стреляешь, собаку свою портишь, от соболя отучаешь, — сказал он, посмотрев на мою добычу.
— Так ведь лает, как не добыть, да и кормить собаку нечем, — стал я оправдываться, в глубине души понимая его правоту.
— Вот как первого соболька добыла, тебе больше нельзя было стрелять белок. За белкой любая лайка всегда пойдет, а за соболем — надо приучать. Тут манера поиска совсем другая — белку, живого зверька, собака ищет чутьем, зрением, слухом, а за соболем надо идти по свежему следу, соображать, где он. Хорошая лайка не идет все время по следу, она ищет, спрямляет, а иногда, кажется, будто сама уже знает, где он, окаянный, сидит, и туда направляется со всех ног. Испортил ты собаку. Да еще и ногу испортил, — добавил Эрик, глядя, как я перематываю окровавленное колено, — тебя, парень, оказывается, с топором в тайгу пускать-то нельзя!
Горьким и справедливым упреком звучат во мне эти слова. Стыд, в самом деле, разгильдяйство!
Эрик без сочувствия выслушал мой рассказ о нашем походе, о ночевках у костра, в чуме и в «бунгало».
— Я бы запретил ночевки в тайге у костра, а такие вот «бунгало» уничтожать беспощадно! Это убежище ленивых людей, которые пришли на короткий срок грабить тайгу. Из нее все привыкли тащить. Я же хочу, чтобы люди в тайгу несли свое, человеческое, а не из тайги тащили. Избушки, зимовья надо ставить хорошие, надежные, постоянные, — он с гордостью обвел глазами свое новое просторное помещение, — вот, гляди, наше «бунгало» — оно будет стоять здесь долгие годы. Наше дело не только охотничью фауну охранять, но и постоянно жить в тайге, жить в дружбе, словно пахари с полем. Только нет у меня людей, так, людишки, бичи, временщики. Ну вот тот же Борис — что он? Разве на него можно положиться, когда он в любой момент тебя подведет и уйдет отсюда, как тот колобок. Эх! Мне бы сюда надежных мужиков хоть несколько человек! Слушай, Феликс, толкнул бы ты там в Москве статеечку про наш заказник, дескать, нужны там люди, только не те, у которых одна романтика в заднице играет, а настоящие, преданные тайге и природе, которые бы остались здесь надолго. Уж среди 250 миллионов хоть десяток таких чудаков должно быть? Чтобы не за соболем бегали здесь, а жили бы ради самой тайги.
— Ну, ты сам и напиши, а я постараюсь пробить в редакции, — ответил я.
Эта мысль понравилась Эрику. Спустя год в «Комсомольской правде» его призыв был опубликован. К Леонтьеву хлынул поток писем от жаждущих приобщиться к тайге и ее заботам. Несколько человек приехало работать в Тофаларию, но, кажется, никто из них не остался здесь надолго, и мечты Эрика так и остались неосуществленными.
...На другой день колено разболелось не на шутку, и я с трудом ушел на центральную базу. Пришлось отказаться от дальних маршрутов, ходить только вблизи базы, обрабатывать результаты других учетчиков да понемногу писать.
река Елогуй, Туруханский край, 1982 г.
