Дворянчиков Евгений Васильевич
Осенью — в сентябре — выгоревшая под солнцем степь уныла, печальна и скучна. Едешь, едешь — и все одно и то же: сухой донник, полынь, ковыль, и лишь иногда, среди этого рыжего однообразия проглянет зеленоватое пятно пруда или озерка, весной полноводного, но за лето пересохшего.
Берега и илистое дно заросли мятой, дух от которой пробуждает в душе охотника воспоминания о счастливых днях, казалось бы забытых, но, оказывается, прочно отложившихся в памяти. На самой середине бывшего пруда еще сверкает, светится водичка, на которой маленькими корабликами снуют закрученные птичьи пушинки. Как ни мало блюдце, а не покидают его утки, каждый вечер прилетают сюда вспомнить лето. Загрубели ивовые ветви и летит понемногу с них листва, отдавая земле последнюю свою красу.
Вдруг среди неба набегут тучи, сольются в синий сплошной край неба, и прольется дождь, еще не очень холодный, но уже несущий в себе свежесть наступающей осени. Запахнет грибами и мокрой травой, и станет тоскливо на душе путника, и хорошо осознаешь тогда, что все это уже было и еще будет. И что вот это-то и есть родина, где прожиты годы, и которую любишь такой, какая она есть, и понимаешь, что именно теперь степь, словно пожилой деревенский фельдшер, лечит души самозабвенным участием.
Земля, стосковавшись за лето по дождям, жадно пьет влагу и все ей мало; хочется, чтобы она, насытившись, вздохнула легко и в очередной раз дала миру зеленые ростки мелкой осенней травки. Но гром, будто старый муж, ворчит уже где-то вдалеке, гонит разорванные тучки к северу, где они опять соберутся в синюю рать и прольются коротким дождем.
Потревоженные перепела отлетают совсем недалеко и садятся, убегая под травой от опасности. По зеленям ходят сторожкие дрофы, важно клоня головы на стройных шеях. Без них степная суть была бы неполной, а влюбленному в нее сердцу недоставало бы звена, соединяющего смысл вещей, и металось бы тогда сознание в поисках решения. Но вот они ходят, прислушиваясь к земным вздохам и шептанию пожухлой травы. Все в порядке, все так, как было кем-то задумано... И понятным становится общее томление по временной смене — когда среди летнего зноя и духоты захочется мокрых запахов осени, а в январские морозы грезятся июльские жаркие дни. Вся жизнь — именно такие смены. Летят весной птицы домой, торопятся увидеть поскорее новое поколение, торопятся люди, чтобы успеть оставить след после себя, и нет уравновешенности в движении, все — предопределенная суета, а душа все равно томится в поисках вечного и, не находя, волнуется в пустых сомнениях и хлопотах.
И все же — как прекрасна степь, умытая коротким дождем! Еще не вечер, но грачи уже тянут на стерню от поля к полю, будто снимают пробу для окончательного выбора. Птичий шлейф нескончаем до горизонта, а на закате все это вдруг повернет назад, в противоположную сторону, но уже без шумного гвалта и радости, словно жаль птицам так быстро прошедшего дня. Поднимутся из бурьянов косули, чью грациозность можно воспевать в песнях, вскинут точеные головы рогачи, благодарно оглядывая влажными темными глазами родную ширь. Им оставаться тут, но и они исподволь готовятся к переменам в общем прощальном чувстве, витающем незримо над равниной и роднящем все живое.
Лишь только уйдет свет закатившегося солнца, вся округа стихает на какой-то миг, а потом, словно очнувшись, зашепчутся ветлы, и полетит ветерком облегченный вздох напуганной природы. Бесшумной тенью скользнет сова, вежливо стараясь не нарушить общего покоя, где-то далеко прокричит цапля, а потом спланирует мягко на край крошечного озерка, удивленно разглядывая в мелкой воде свое смутное отражение. Все до боли дорого и неотвратимо сопутствует всю жизнь, наполняя ее особенным, ценным для бродяги смыслом. Не пересказать всех чувств и мыслей, нахлынувших разом в эту пору, да и не надо искать слов, ибо тут можно только слушать сердце и жалеть, что не каждому дано счастье приобщиться к великому таинству, которое открывается только восхищенному разуму. Невольно подумаешь: «Да, Бог есть, и слава ему за все! А нам, жадно берущим, остается только ценить и обогащать себя прекрасной земной красотой».
Наступила ночь, унося с собой тревоги дня минувшего, завораживая новой тайной. И нет конца удивлениям могуществу степи, порождающему в человеке языческие страхи. Ночь, словно проверяя в нас стойкость веры, посылает испытания, коих не обойти, а потом одаривает сказочными грезами и ненасытным чувством любви. Во тьме прокричит какая-то птица, но не испортит голосом общего покоя. Ты понимаешь, что вот так и надо, что без этого звука нет и самой ночи и что кто-то повелел этой птице подавать голос в этот положенный час — все предопределено и заранее продумано.
К утру задует ветерок, пробуждаясь в кронах старых кленов и ветел, затормошит ласковой рябью тихую воду и вытоптанную зверем редкую прибрежную осоку. Еще темно, но уже там, за пшеничным полем, бледнеющим пятном угадывается нарождение света нового дня, который принесет новый смысл в обыденные вещи. Мне хочется ехать вслед за ушедшим дождем на север, догоняя угасающие с рассветом чувства. Но наступил день — и прошло желание спешить. Около речки, на старом водопое, в унавоженных местах повылазили шампиньоны, приподняв сказочной силой слой земли.
«Вот они, первые радости!» — подумал я, срезая крепкие ножки грибов.
Дальше по берегу степь пестрела спинами коров, только что пригнанных пастухом из деревни. Его фигура хорошо видна в утреннем свете. Длинный брезентовый плащ старого покроя укутывал сухое мужицкое тело, делая его вдалеке особенно прямым и высоким. Я его знаю. Это Ванька, мой деревенский дружок. Мы вместе росли, и его черты я легко угадаю под любым одеянием. Ванька стоял лицом к востоку, и я уверен, что в этот утренний час он творил молитву наших деревенских матерей, самую что ни на есть искреннюю, самодельную, от души, в которой просят небольшого счастья. Наверное, он просит, чтобы живы все были, да чтобы скотина не пропадала, ну еще — чтобы средний брат пить перестал, да чтоб можно было немножко украсть зерна с комбайнов, оставленных на ночь в степи, и чтобы за это ничего не было. Проста молитва, но обязательно дойдет до Всевышнего, ибо Ванька грешен меньше других. Ему пятьдесят, а он жениться только надумал, видя, как мамка стареет день ото дня. С кем он потом останется? Гложет тревога и мать, и Ваньку.
Покончив с божьими делами, Ванька, будто затылком чувствуя чужой взгляд, обернулся, вгляделся и засветился искренней радостью:
— Здорово! А я так и понял, что это ты, — без всякого сомнения начал мой земляк, и плавно полились рассказы обо всех наших знакомых и друзьях, живущих и умерших. Словно в детство вернулись — так хорошо повидаться с родным и близким человеком.
— Не скучно здесь, в степи, одному-то? — спрашиваю.
— А чего скучать? Привык, сколько уж лет пасу, а потом опять же вечером-то дома буду, — говорит он, обламывая гриб ловким движением.
Завтрак на берегу с воспоминаниями вприкуску совсем изгнал преграду многих лет, и мы болтали, как мальчишки-заговорщики перед нападением на чей-нибудь сад.
— Жениться надо, а боюсь, — печалится он, наверное впервые доверив свои страхи другому, по старой мальчишеской памяти. Время наложило складки у Ванькиного рта и сморщило лоб, но глаза широко открыты и по-детски наивные — ждут достойного ответа на вопрос.
— Да не бойся ты ничего, — что я могу еще сказать? — все будет нормально!
Мы улеглись на влажную землю и молча уставились в небо, как тогда, в детстве, много-много лет назад.
Разгорался день. Ветерок клонил к воде желтые камышовые метелки, ходили, вздыхали коровы, словно жалея, что скоро снова в хлев, где долгую зиму будут им грезиться зеленые луга, бродящие вместе с ними маленькие телята и где они будут терпеливо ждать и скучать, пережевывая от скуки жвачку.
Мы лежим и молчим, думая каждый о своем. Ванька молчит, терзаемый проблемой женитьбы — шутка ли в таком возрасте делать столь отчаянный шаг? А я молчу ему в поддержку. Мне представляется, как приведет он в дом женщину и как все у него станет по-другому, поломаются прежние условности, жизнь обретет другой смысл. И будет Ванька жалеть, что столько времени потерял, что не случилось у него этого раньше, как у всех. Захотелось мне, чтобы все у него сложилось и оберегалось до самой смерти...
К обеду, вдоволь намечтавшись, пошли мы с ним вдоль речки за уткой на шулюм. Моя собачка с удивлением и опаской глядела на пастушеский кнут, которым мой друг пытался выгнать из осоки затаившихся лысух. Свистел плетеный кожаный ремень, с легким шорохом рассекая осенний воздух, тревожно вскидывалась собака, умно клоня голову и пытаясь понять, что из этого получится. Лысухи перестали перекликаться и затаились еще крепче. Собаке вскоре все это надоело и, чуть отойдя в сторону, она сразу подняла перепелку, потом другую и, чуть погодя, согнала с травы весь выводок.
— Э-э-эх, дай мне! — совсем по-ребячьи протянул Ванька руки к ружью.
— Давай иди, только отпускай подальше, — советую я, а сам беру у него кнут и стараюсь вспомнить уроки из детства. Хлопки у меня получились глухими, без законченного выстрела, и я только натрудил себе руку.
Две перепелки и чирок, отъевшийся на бескрайних просяных полях, были нам наградой за настойчивость. Жарко горел собранный аргал, булькала шурпа в походном котелке, приподнимая со дна картошку и мешая ее с янтарными блестками птичьего жира. Ванька то и дело снимал пробу, заставляя меня поневоле глотать слюну.
— Да не томи, готово уже. Давай снимай! — в который раз тороплю его, но шеф-повар подсыпает соли, риса, петрушки, еще раз пробует варево, чмокает, закатывает глаза от удовольствия и... и снова закрывает крышку.
— Еще минут десять и будет готово, — бубнит он, дуя в костерок.
После обеда, за разговорами, разогнавшееся время пролетело очень быстро. Мы еще не насытились радостью встречи, а уж пришел час пожатия рук на прощанье. Я смотрел, как Ванькины коровы спешат домой, неся молоко своим хозяйкам, а сам он что-то беззвучно шепчет губами — наверное, готовит рассказ для своей женщины, которая теперь обязательно встретит его у калитки.
Снова вечер зазвал в гости тучку с востока, а она пришла не одна, и опять загремело, засверкало в той стороне, а нас захватило краешком, окропило вечерним омовением.
Я зачаровано глядел на розовую полосу заката и все пытался уловить взглядом чудесное исчезновение рыхлых остатков тучи. Смотрел и не мог понять, откуда, как появилась и повисла над закатом первая звезда. Снова онемела округа, спрятался ветерок, пришла ночь. Пришла, разложила черные богатые одежды, словно решая оставаться надолго, на все время, пугая неотвратимостью своего решения. Прилетела птица и спела коротко и нежно песню. Спела, словно в ней прожила, и смолкла, обозначив начало ночи. Луна, позволяющая себе жить особняком и всходить каждую ночь попозже, большим диском нависла над степью, у самого ее края, и замерла там в нерешительности. К водопою пришли косули. Два козленка, раскинув ножки, уткнулись в воду, а строгая мамаша, озабоченная какими-то звуками, все поворачивалась из стороны в сторону, втягивала воздух и, успокоившись, выбрала и себе место у воды. Старый осокорь, разбитый когда-то молнией, прикрыл мощными ветвями низкие ивы и стоит по колено в воде, доживая вторую жизнь.
С той стороны, куда ушло стадо, маленькой вестью прозвучал тонюсенький звук былых сверчковых хоров. Стая уток с шумом зашла на посадку и, взволновав воду, притихла, словно извиняясь за маленький переполох.
В лунном свете серебристые паутинки на ружейных стволах, а в голове — ворох зачеркнутых мыслей и забракованных рифм, которыми хотелось высказать свое очарование. Нет, не находятся пока нужные слова...
Моя собачка, молодая и непоседливая, теперь, повинуясь чьему-то древнему приказу, живущему везде и во всем, сидит неподвижно у камышей и глядит на тихие круги на воде, втягивая в себя вместе с прохладой дразнящий косулий запах, словно не решаясь обидеть ночь неуместной сейчас злобой. Далеко-далеко, на пределе слуха, полетела к луне волчья тоска, как печальная жалоба вечного странника.
...Дома меня ждал гость. Человек приехал за щенком аж с Урала. Чудеса! Мы-то все время считали, что все хорошие собаки там, а вот как оказалось на самом деле.
Александр — охотник потомственный и такой же чокнутый, как и все мы, для кого охота стала образом жизни. Ему хотелось рассказать нам, что там, у себя, без лайки он — никто, даже и себе самому не нужен, вот и решился на такую далекую поездку, узнав про моих собак. Поначалу он все опасался выглядеть ненормальным, все сдерживался — кто, мол, поймет? Но потом, оглядевшись, все оценив, оттаял, сбросил груз опасений, разговорился:
— Я-то сам-то не шибко увлекаюсь, — затараторил он на радостях каким-то особым, чудным, нам непривычным говором, показывая на рюмку с водкой.
Его темная кожа, острый быстрый взгляд, чуть уловимая в облике ущербность — легкая хромота, а может быть, кряжистая угловатость — выдавали в нем человека немало повидавшего, но сохранившего искру божью. Через час он чуфыкал по-тетеревиному, свистел рябцом, рычал медведем, повергая кошку в ужас, а меня — в завистливое уныние.
— А рыба у вас какая? — спрашиваю, оставаясь в теме: «у вас — у нас».
— Рыба-то? Да рыбы-то не густо. Щука, ленок, окунь, да и тех не шибко-то много. Желающих-то полно, пастухов-то, — частил он, называя пастухами конкурентов.
К утру мы еще не знали друг о друге ничего, а бледный рассвет за окном моего старого дома уже предвещал начало нового дня. Щенки, привезенные на этот случай домой и посаженные к молодой Каре в вольеру, лезли во все углы и щели, съели все более-менее съедобное и повисли у обалдевшей от такой наглости лайки на ушах с двух сторон. Бедняга растерялась — сама вот только была такой же писклей и теперь смотрит на меня: «Спасай же, хозяин!»
Сане нравились оба. Вернее, обе, потому что обе — сучки, рыженькие такие, остроухие — в папу. Глаза охотника, привыкшего там, у себя, больше помалкивать о подвигах и многое не показывать на вид, теперь, раскрепостившись, горели почти алчным огнем. Ему хотелось взять сразу двух, да как везти на поезде — ведь нужны клетки, уход, справки — то да се, и с одним-то мороки в дороге уйма.
— Этот-то хорош будет по снегу-то — цеплял он за шкирку тонкую на ногах Шельму.
Осматривал, встряхивал и глядел — не помочится ли та от боли? Но собачка молчала и не писалась. Он за вторую:
— Эта уж ладная-то какая и пуховита, как раз нам в морозы-то, — и тоже встряхивал на весу за шиворот. И эта молчит, и никакой влажности. Видимо, у них там так щенков выбирают: в пасть поглядят да за шиворот потрясут.
— У этой лапы-то какие широкие. Тоже хорошо! — все терзался он в выборе.
А потом случилось чудо. Тонконогая Шельма сама запросилась к нему на руки и притихла, будто учуяла в нем своего хозяина. Заструился влажный свет от Саниных глаз, убегая сутью в долины и лесистые распадки родных его мест, где воздух другой и жизнь иная, померенная другими мерками, завещанная дедами... Все! Выбор сделан!
Сколотили мы клетку от придирок строптивых проводников, набрали разных справок.
Вечер засорил мелким дождичком, призывая нас наутро по грибы.
— Ну, поехали, покажу тебе нашу степь и собачек прогуляем, — зову я гостя, с самого ранья тренирующего радостную Шельму.
Дивится человек безлесным равнинам и не понять ему, как может тут, в такой открытости, произрастать звериное потомство, соблюдая тайну каждого вида. Вот вроде бы и скудна растительность, а то и дело слетают с дороги куропатки и перепела. Две молодые лисички шмыгнули в лощинку, радуя глаз яркой цветной одежкой. На суслином бугре среди степи далеко виден беркут, оглядывающий по-хозяйски даль. Есть чем похвалиться и удивить гостя!
Вчерашний дождь и вправду обеспечил нам ведерко шампиньонов. А в одном месте, где барсучий городок, спелая, почти черная ежевика окрасила наши губы и руки фиолетовым соком. Тут Саня, оступившись, подвернул ногу, и пришлось мне на другое утро загружать его в вагон чуть не на руках под радостный шельмин лай. Так они и поехали, повезли домой больную ногу, но и маленькую радость от нашей встречи. Когда-нибудь среди зимы в избушке у сосен разбудит охотника яркий собачий лай и напомнит о степном солнце, горьком полынном воздухе и далях без границ. И улыбнется тогда человек, подумав: «А ведь я там был!».
...Я сижу на бугре среди поля. В норе мастерит моя Кара, первопольная лайка, не очень злобно облаивая барсука. Зрелый пятилетний Барс, не знающий тонкостей этой охоты, все топчется у творила и озадаченно вертит головой. Чудно ему. В его собачьих глазах вопрос: «Что она там так долго возится?» Ему бы сразиться в открытую, уж он бы не оплошал, а лезть в темень, в страшную неопределенность, нет, это — не по нему. Да он и не поместится там, не развернется в норе. Это Кара маленькая, гибкая, а он — здоровяк ширококостный и высокий — куда ему!
Кто насыпал этот курганчик и для какой надобности — неведомо, но городок барсучий, видно, тут с давних пор. Старое сено, бывшая зимовальная подстилка, вытащенное хозяином, тут и там. Три отнорка и главный вход — основа сложного многоярусного жилища.
Приложившись ухом к земле, я слушаю, будто старинный тайный курьер — конский топот преследователей. Рассерженный барсук фырчит под землей, то наступая, то переходя в оборону. Через секунду собачка вылетела с подвывом из подземелья, испуганно заглядывая в пыльный проем. «Ну, зверь!» — говорил весь ее взъерошенный облик и страшное недоумение в глазах. Там, на грани света и темноты, мелькнула полосатая мордочка хозяина. Оценивающе сверкнули глаза и пропали, словно видение, удаляясь по мудреным лабиринтам. Забегала, засуетилась молодая собака, воинственно дыбя затылок, собирая мужество для новой атаки. Та треть крови, что досталась ей от деда-волка, будоражила всю остальную, собачью, призывая к немедленному решению и бунту. Вот и мечется она, словно шаман перед трансом, призывая нас в свидетели назревающего подвига. И настал момент, когда память легендарных предков, пришедшая ей в подкрепление, повелела идти, умереть без оглядки. Она отрешенно огляделась, забрала язык в пасть и нырнула навстречу славе. Военная брань длилась недолго. Зверь, вытесненный самоотверженной борьбой, решил поискать убежища в соседней норе и выскочил наружу. Пришло время Барса. Как он преобразился! Мгновенья выверенных бросков и хваток перед глазами — охотничья нескончаемая поэма! Здесь нет обмана, тут — кровь, побежденный страх и неистребимая жизненная правда. Как ни велика собачья злоба, а сила жизни сильнее, и барсук, умяв жирное тело в сурчину, ощерился оттуда кровавыми деснами и клыками, отведавшими собачьей плоти.
«Это вам не лисят таскать», — восхищаюсь я мужеством зверя и стойкостью своих собак.
«Оставайся, друг, до другой осени, а уж там — видно будет», — советую я смелому бойцу, унимая клокочущее негодование своих помощников.
Утолив жажду у ручья на середине овражного дна в тонкой расщелине, мы с собачками улеглись с чувством выполненного долга и дневных обязанностей, каждый думая, что заработал себе на сегодня свой хлеб, и пришло время отдыхать и радоваться.
...Опять осенние запахи позвали нас, неуемных странников, в путь — туда, где нет ни пашен, ни торных дорог, где табуны вольных лошадей мчатся по травяному безбрежью, будоража кровь гордой своей красотой и неуемной силой движенья... Слетают стрепеты и куропатки, потревоженные трескотней нашей машины. Греются гадюки, уснувшие еще под горячим солнцем, заряжаясь энергией на зиму. Они и не думают покидать своих мест, и нам приходится то и дело сворачивать в стороны.
Хасан нам рад. Мы тут — гости частые, и хотя хозяйке прибавится суеты, ее улыбка искренняя и открытая, в глазах нет лукавого притворства. Со мной сегодня Пашка и доктор Николай Васильевич, приехавший сюда впервые. Дорога его немного утомила, но он с детским восторгом смотрит на керосиновую лампу, самопечные буханки хлеба, на печку во дворе и невероятной чистоты небосвод, который может быть таким только тут да разве еще на море.
Наутро канальные щуки рвали наши лески, повергая новичка в радостную истерику. Пашка уплыл в лодке. Его блесна, высвечивая дугу, падала у камышовой кромки, выманивая оттуда окуней да щук. А впереди еще два дня. Это счастье!
Сколько всякого слышали саманные стены старого зимовья, каких только гостей не привечала хозяйка Зоя! Вот и теперь, соблюдая заведенные ритуалы и обычаи, ловкие руки искусно управляются с подносом, на котором уйма чашек и несколько чайников. Сегодня чай со свежими сливками. Все рвутся скорее в путь, ведь сегодня нам — в степь! Но не оценить завтрак невозможно. Горячие баурсаки перед охотой, обязательные с некоторых пор, — почти залог успеха. Доктор, сраженный красотой казалось бы ничем не примечательной степи, даже спал в эту ночь в обнимку с камерой.
Канальный мостик приветливо тряхнул нашу машину бетонными горбинами и отдал на попечение древней пыльной дороге, завораживающей и уводящей в волнующую неизвестность, будто знахарка ласковыми посулами. Степь, как старинная книга, раскинулась перед нами — ровная до горизонта, и на этом просторе в дивном мареве чудились богатырские кони, рощи, горы, морские волны... Сабельным рубцом убегает дорога, а от нее мелкими морщинками отходят тропы и тропки, по которым бродят домашние кони и дикие звери, равные в степном родстве перед великой равниной.
— Кийкудук, — сообщает наш проводник и хранитель Сергей, которому сегодня предстоит быть еще и гидом. Ему тут все знакомо с детства, но и он впал сейчас в общее чувство ребячества, завороженный очарованием степной простоты, и видно, как ему нравится произносить непростые нерусские названия, поражая нас изяществом и смысловым таинством слова древнего народа. Затихли путники, не смея нарушить торжественного наваждения, поплыли в беспрерывном потоке, вперемежку, горельники и высокотравье, а потом золотым подарком из марева выплыла сайгачья отара и, овеяв пространство былинной пыльной нереальностью, умчалась, словно призрак, словно нам это почудилось.
Мы сидели, так и не разложив ружья, и красноречиво молчали. Казалось бы, степь уже насытила нас желанным бременем нового познания, но еще больше не хотелось уходить от этого однообразного пейзажа в надежде на новые неожиданные встречи и подарки.
На удивление быстро закончилась пленка в видеокамере, настало время возвращаться.
После ужина, сраженный добротой и заботливостью хозяев и роднящим обществом себе подобных, Николай Васильевич все тужился мыслями в поисках выражения благодарности и, наконец, предложил от всего сердца привезти чертежи ветряного генератора. Предложил осторожно, с тревогой глядя в глаза хозяину, словно боялся увидеть в них насмешку за такую интересную, но не материальную помощь. Но Хасан так неподдельно обрадовался, что все сомнения доктора мгновенно исчезли. За идею выпили, и доктор развил тему до конца, обрисовав даже самые слабые стороны перспективы.
— Мне бы только чертежи, — бубнил Хасан, благодаря Николая Васильевича за его вклад в облегчение такой колготной и нелегкой тутошней жизни.
Я думал — предложи ему доктор сейчас построить минигидростанцию, он был бы так же твердо уверен в успехе и этой затеи. А что еще мог предложить человек образованный, умный, но, как и большинство таких людей, — бедный? Вот Пашка подарил Хасану бензопилу — новую, совсем современную. Он может себе это позволить. Мы, вместе с ним, смакуем нескончаемую хозяйскую благодарность.
Утром Пашка демонстрировал возможности своего подарка. Совсем небольшой инструмент, мягко урча, легко резал древесную плоть, выкидывая зернистые опилки стальной цепью. Как насмешка над прошлым, рядом валялась самодельная двуручная пила. Мне даже стало немного грустно от ее теперешней никчемности. Хасан с неприкуренной сигаретой с восторгом переваривал свалившееся на него счастье, а хозяйка радостно оценивала практический смысл новой ее помощницы.
Пашка так и сказал ей, как только мы приехали:
— Зоя, я привез тебе помощницу.
Зоя недоверчиво глядела то на нас, то на Хасана: «Уж не новую ли жену?».
За обедом, после удачной рыбалки, только и разговоров — о чудо-технике и ветряке.
— По чертежам-то я скумекаю, что и куда, — опять бубнил подвыпивший Хасан, весь заросший положенной чечену бородой.
Я даже поверил тогда, что скоро загорятся пока никчемно висящие электрические лампочки и затархтит холодильник, десять лет стоящий просто как мебель. Поверил. Но почему-то стало мне от этого грустно...
г. Пугачев Саратовской области
