Трутнев Лев Емельянович
Больше суток дул жесткий западник. Море гудело, огромные волны хлестали по отмелям, оставляя на песке лоскуты пены.
Лебеди спрятались под каменным козырьком и сидели, прижавшись друг к другу, спасаясь от непогоды. Птицы чувствовали, что ненастье скоро кончится, и терпеливо ждали.
Надвигались сумерки. Засунув голову под крыло, самец дремал той удивительной дремотой, на которую способны только птицы. Он и в полусне слышал тончайшие изменения в адской какофонии звуков. Самка забилась еще глубже под нависшие камни, но и ее лебедь чувствовал, улавливая трепетание каждого перышка.
К середине ночи ветер вдруг стих, перестало гудеть море. Лебедь уловил перемену, зарождение нового, северного ветра, и заворочался в беспокойстве, оскальзываясь широкими лапами на камне. Ветер с далекой родины звал его в полет.
Кругом еще лежал снег, но лебедь по контурам, по памятным ему признакам, угадал родное озеро. Радость, означавшая конец тяжелого перелета, вырвалась из груди птицы: лебедь прокричал мягким и нежным криком. Сделав несколько кругов над озером, птицы опустились прямо на сугроб в камышах. Утомленные и голодные, они некоторое время сидели неподвижно. Острый взгляд лебедя различал каждую камышинку поблизости, каждый зигзаг извилистой протоки, покрытой снегом. Он знал, что в конце ее, на торфянике, растут ивовые кусты, на которых теперь вытаяли мохнатые почки, мягкие и вполне съедобные в это трудное время. Медленно, шаг за шагом, он стал подаваться в сторону этих кустов, увлекая за собой самку.
В кустах снег мягко пружинил, и даже широкие лапы птиц чуть-чуть проваливались. Самка с жадностью склевывала почки с веток, а лебедь ни на миг не забывал об осторожности. За кустами, в крепком камыше, было постоянное их гнездо — большая куча из стеблей тростника и травы, наваливаемых друг на друга из года в год. Оказавшись у себя дома, лебедь не сдержался от радости — закричал протяжно и сильно, стал ходить вокруг самки, клювом расправляя ей перышки.
У Якова Землякова, егеря заказника, началась пора особых хлопот. С рассвета до полуночи мотался он по угодьям, то верхом на лошади, то на лодке — по береговым плесам, прислушивался к беспрестанному звону жаворонков, к далеким, звучным, как лесное эхо, голосам лебедей на озере, и радовался, как малое дитя.
Глубокой осенью он поймал пару кликунов-хлопунцов. Нелетные лебедята были обречены на гибель, но егерь привез их домой, и всю зиму его жена Таисия ухаживала за ними. Домашние гуси уже высиживали яйца, а повзрослевшие лебедята сиротливо топтались у маленького оконца, пробуя клювами прочность прозрачного стекла. По утрам, когда начинал брезжить рассвет, они глухо, протяжно кричали, хлопали мощными крыльями. Яков тревожился за них и ждал того момента, когда можно будет выпускать их без риска. Привыкшие к теплу и человеку, они могли не вынести ночных заморозков и скудного еще корма.
Лебедь услышал людей издали — приглушенные голоса, хлюпанье воды под ногами ясно различались в предрассветном воздухе — и насторожился. Появление людей в озере в такое время было опасным.
Прошло уже несколько дней, как лебеди обосновались здесь. Весна растопила снег на высоких берегах, и он скатился водой в камыши. Вокруг плеса образовалось большое водное кольцо и только в самом центре озера белел еще ледок.
Лебеди стали летать на открывшиеся в полях проталины и пастись там. Особенно долго кормилась лебедка. Она откладывала яйца, и ей нужно было набираться сил для насиживания.
Голоса людей с каждой минутой приближались, и лебедь бесшумно соскользнул с края гнезда в воду. Проплыв с сотню метров, он побежал, гулко шлепая по воде перепончатыми лапами, несколько раз взмахнул сильными крыльями и взлетел. С высоты он заметил в камышах две темные фигуры и дал тревожный сигнал самке. На втором круге лебедь увидел, как и она белой лодочкой нырнула в камыши, направляясь на открытую воду. Сделав еще один круг, подальше от опасного места, он догнал поднявшуюся в воздух лебедку, и они вместе потянули на далекое поле.
— Видно, на старом месте поселились, — сказал один из людей, пробуя ногой дно. — В прошлом году я в темноте их гнездо за ондатровую кучу принял, уселся на него, в темноте яйца не заметил и раздавил.
— Не бросили, значит, — отозвался тот, что был в надувной лодке. — Поди, и сейчас на яичницу нам приготовили. Я еще ни разу не ел яичницу из лебединых яиц.
— Может и приготовили — время. А место там доброе, камыши плотные, влезешь на это гнездо, как на копну, — отдыхай.
— Отдохнем, — сказал опять тот, что в лодке, — теперь недалеко осталось. Была бы деревяшка — давно бы на месте были, а эту того и гляди об лед располосуешь.
— С деревянной ты бы не дотопал от леса. Земляк бы тебя взял тепленького еще на подходе.
— А здесь не возьмет?
— Здесь нет. Куда ему все озеро проверить. На вертолете только, а его у Яшки пока нет.
— Ну, как там? — спросил снова сидевший в лодке.
— Глубоко. Воды больше, чем в прошлом году. В сапогах не пройдем.
— Ты уверен, что в том рукаве есть ондатра?
— Даже и говорить нечего! Только бы до места добраться, а то я и сверху, и изнутри мокрый. А там поживимся — сейчас шапочники с руками шкурки отрывают.
«Кто это в такую рань гарцует? — кинув взгляд на огород и заметив верхового, начал гадать Яков. — Никак Алешка Вагин?» — он воткнул вилы в одонок сена и облокотился на изгородь.
Небо над деревней заливалось яркими красками. Снизу, от горизонта, плыли вверх алые тона, оттесняя к зениту жемчужно-янтарный пояс, который зеленел и голубел по краю, соприкасаясь с синим полем над другим концом деревни. Было до того тихо, что Яков слышал удары лошадиных копыт о прихваченную морозцем землю.
— Любуешься?! — издали крикнул Вагин. — А в озере ондатру ловят.
— Кто ловит? — егерь понял, что тревога не напрасна.
— А я почем знаю, — Вагин подъехал к самой изгороди. — Нашелся кто-то. Я ездил дальний загон смотреть. Скоро скотину выгонять, надо там кое-что подделать. Решил вот по утрянке сбегать, пока не развезло. Днем на моей кобыле там не пролезть: снег да грязь.
— Ну и что? — Яков знал привычку кума потянуть с главным в разговоре, потомить душу.
— Я все краем поля держался, ближе к леску, там проталин больше. Только миновал первый околок, гляжу, у озера двое прут к камышам, тащут что-то длинное, должно быть, лодку. Далеко от меня, не разобрать было, догонять тоже бесполезно, они тут же в камышах скрылись.
— Понятно! — Яков стиснул зубы. — Значит, днем пошакалят, а выходить будут ночью. Придется караулить.
От деревни тянуло дымком — кто-то топил баню в неурочное время, а в камышах стояла вязкая сырость с густым запахом таявшего снега. Вода в протоке темнела на глазах, отражая серую тень сумерек. Дальше двухсот шагов ничего не было видно, и Яков полагался больше на слух, зная, что выбраться бесшумно из озера невозможно. Он сидел на колодине, а чуть в стороне стоял привязанный к такой же колодине мерин. Яков взял его не без колебаний, боялся, что конь в неподходящую минуту зафыркает или заржет и испортит все дело. Но от верхового никакой ловкач не убежит, а сам Яков догоняльщик неважный. Пришлось рискнуть. На другой стороне протоки затаился в камышах Вагин.
Постепенно стали возникать и тревожные мысли. Яков вдруг понял, что не имел права брать с собой Вагина. Люди в озере ухватистые, шальные, на все могут пойти. Ему-то по долгу службы с ними пластаться, а Алешка человек сторонний. Вдруг что случится? Чем больше думал Яков, тем неуютнее становилось в темнеющих камышах. Оседавшая сверху ночь ниже и глубже проникала в них, вытесняя из самых потаенных уголков все светлое и теплое, накопившееся за день. Становилось холодновато, шерстяные носки с портянками уже не согревали ноги.
Вдруг послышались осторожные всплески воды. Яков застыл, прислушиваясь.
Темное пятно медленно проплывало по протоке. Егерь тихо расстегнул кобуру и вынул ракетницу. Он ждал, напружинив мышцы, чувствуя привычный ожог под лопаткой, оставшийся от давнего ранения, тяжелые удары сердца, потом стал осторожно продвигаться на край займища. Никаких звуков больше не было, и он понял, что люди выбрались на берег. Яков потихоньку подошел к коню, отвязал его и стоял, прислушиваясь, боясь спугнуть раньше времени тех, которых караулил. Прошло минут десять, как он поднялся с колодины, а показались они целым часом. И вот егерь решился — резким махом вскочил в седло и ткнул в небо ракетницей. Яркий шарик стремительно взметнулся вверх и там повис. В его бледном свете, шагах в трехстах от берега, Яков увидел двух людей. Они бросили на землю надувную лодку с барахлом и кинулись в разные стороны.
Яков верхом на лошади погнался за тем, который был поменьше и потоньше: здоровый и грузный далеко не уйдет. Он держал ракетницу, чтобы не дать потухнуть свету. Яркий шарик, теряя силы, медленно скатывался вниз. Егерь увидел, что человек, которого он настигал, остановился, вскинул что-то. Не отворачивая коня, Яков нагнулся к самой гриве, и в это мгновенье впереди оглушительно грохнуло и сверкнуло. Мерин, не то ослепленный близким выстрелом, не то задетый зарядом, круто вздыбился, и Яков слетел с него, роняя ракетницу. Чудом увернувшись от задних копыт, он тут же вскочил и резво кинулся за метнувшимся в сторону человеком. В несколько невероятных прыжков он догнал его и свалил, но в этот же миг кто-то рванул его за руку, заламывая ее грубо и жестоко. Яков напрягся, сопротивляясь, и та боль, терпимая и привычная, которую он носил с войны, вдруг вспыхнула искрами в глазах, резанула ножом под лопаткой. «Это второй!» — почти теряя сознание, понял он и тут же почувствовал, что боль ослабла.
— Не дрыгайся, гад! — услышал он голос Вагина. — Задушу!..
От лопатки по всему телу пошел жар, слабость захлестнула Якова. Он здоровой, не потерявшей чувствительность, рукой достал из бокового кармана фонарик и включил. Из-за башлыка штормовки скалился в злобе поверженный. Рядом, на коленях, стоял другой браконьер, а сзади него согнулся Вагин, натягивая веревку, перехлестнувшую шею задержанного. Скуластое лицо с бородой Яков сразу узнал.
— Бородач-ягнятник! — он встал, бросая своего противника. — Мало, значит, я тебя наказывал. А это кто? — он посветил на другого браконьера.
Бородатый молчал, кривясь и отряхиваясь.
— Отпусти и этого. Пусть теперь чешут, со смешком сказал он Алешке, — дальше своего дома все равно не убегут.
— Вот гады! — Вагин сдернул веревку с шеи браконьера. — Судить таких надо. Ты сам-то цел?
— Сам-то цел. Мерин — не знаю.
— Я вверх стрелял, — глухо отозвался худощавый, — над лошадью.
— И на том спасибо, — Яков вновь усмехнулся. — Ну что, нарезвились? Как говорят: выпивали — веселились, подсчитали — прослезились. Дело-то судом пахнет.
— А может договоримся? Ну, попались, помяли друг друга, мы же тут свои.
— Ишь ты, родственничек! Чей будешь-то?
— Какая разница!
— Вообще-то, точно. Для меня хватит одного знакомого — бородача. Сейчас узнаем, что у вас в лодке и оформим как положено.
— Давай все же договоримся. Мужик ты или нет? — не отступал худощавый.
Яков, заметив, что бородач сделал несколько шагов в сторону, выхватил пистолет, который прятал в специально пришитом кармане кителя.
— Побежишь к лодке — по ногам садану! Так что не трепыхайся, следов своих не заметешь. Я вообще мог не догонять твоего напарника, а обезножить, как зайца, за выстрел.
— Я вверх стрелял, — снова забубнил незнакомец.
— Посмотрим. Вот поймаю коня — увижу. Возьми, Алешка, фонарь и пошли. Сейчас и ружье найдем брошенное, и мою ракетницу.
Егерь успокоился, он не опасался повторного нападения: узнанный браконьер на это вряд ли решится при свидетелях.
— Шагайте-ка, ребята, назад. Все ваше я пока конфискую. Бумаги я сейчас писать не буду, завтра на свежую голову все сделаю. Дня через два можете подъехать, почитать и расписаться. А не подъедете — в суд передам. — Яков пошел рядом с Алешкой, который светил фонариком под ноги.
— Может, все же договоримся? — снова заталдычил худощавый.
— И не думай! — отрезал егерь.
— Поймаешь еще свое! — отставая, крикнул браконьер. — Не первый день живем и не последний!
Яков не ответил на злые его крики. Всякий вор грозит. И, если бы егерю травила душу каждая угроза, то сердце его давным-давно бы не выдержало.
Темнота все дальше и больше отделяла людей друг от друга.
— Вот и ружье, — Яков заметил в траве двустволку, — и ракетница. — Он поднял ракетницу и сунул в кобуру.
— До сих пор поджилки трясутся, — признался Вагин. — Думал, изувечат.
— Одного бы меня точно помяли.
— Я их еще в озере услышал, — не удержался от рассказа Алешка, — и на край пошел, хотя ты велел ждать ракету. Тут свет, пальба... Вижу, он схватил тебя за руку, корежит. А у меня в кармане шнур капроновый, вот я его и засупонил...
Яков слушал, чувствуя, как немеет правая рука, наливаясь знакомой тяжестью, как вновь появляется жгучая боль под лопаткой. Свет фонарика колыхался, выхватывал из темноты кустики прошлогодней травы, проплешины солонцов, обглоданные скотом еще с осени, щетинистые кочки.
— Ну и работенка у тебя, — Вагин окончательно успокаивался, — ни за какие бы деньги не согласился так рисковать.
— За деньги — точно не стоит, — вяло ответил Яков, тяжело передвигая сапоги, — а вот с душой как? Как закрывать глаза на такой разбой? Поглядим сейчас, что у них в лодке наворочено.
Впереди затемнела брошенная лодка, луч света метнулся к ней. В лодке, кроме весел и старого плаща, лежал небольшой рюкзак и холщовый мешок. Яков поднял рюкзак и, повернув вниз горловиной, тряхнул его. На дно лодки вывалилось два полиэтиленовых мешочка, вязаная безрукавка и большое белое яйцо.
— Опять лебедей разорили, скоты! — глухо, с болью, выругался егерь.
— Давай завтра назад положим, — предложил Алешка, — гнездо, поди, знаешь где?
— Ни к чему это, Алеша. Лебедка еще нанесет. А вот если эти шакалы гнездо порушили, то лебедям придется новое строить, на это время уйдет и опять осенью хлопунцы-подлетыши останутся на погибель.
— А поправить гнездо можно?
— Бесполезно — лебеди раньше нас его проверят и уйдут, — егерь поднял тяжелый мешок из лодки, в нем звякнули капканы. — Запаслись, язви их в душу! Тоже подлетыши, только те за жизнь бьются, а эти — за поживу: подлетят — рванут и деру... — Он с отвращением кинул мешок в сторону и распрямился, потом взял полиэтиленовый мешочек, вытряхнул — из него мягко вывалились ондатровые шкурки.
— Все ясно. Теперь коня надо найти и по домам. Тот ухарь, в самом деле, выше нас стрелял, испугал мерина.
— Покличь — он и придет, — Вагин присел на упругий борт лодки, Яков сел рядом.
В темном, однотонном небе со слабо искрящимися звездами вдруг послышался шум, нарастающий, мягкий, потом отчетливые звуки: кэ-рр, кэ-рр...
— Шилохвость идет, — с затаенной радостью выдохнул егерь. Все происшедшее куда-то сразу ушло, показалось таким нелепым. В душе зашевелилось доброе, радостное чувство, созвучное этому тихому ночному шуму и голосам птиц.
Все мощнее катилось с юга тепло. Небо наливалось нежной и сочной синевой, такой прозрачной, что взгляд тонул в ее глубине. Оттуда, из этих далей, тянулись за весной птицы...
Наклоняясь, чтобы не удариться головой о стропилину, Яков стал теснить лебедей в дальний угол, отрезая им путь к окошку.
— Не пугай шибко-то, покалечатся! — крикнула от дверей Таисия.
Жалея птиц, она отошла подальше, чтобы не видеть, как Яков будет накрывать их старым байковым одеялом. Она могла бы и сама легко поймать привыкших к ней за долгую зиму лебедей, но ей было их жалко. В детстве она всегда плакала, когда забивали домашнюю скотину, и эта жалость к животным осталась на всю жизнь.
— Некогда с ними цацкаться, — с напускной суровостью ответил Яков, пытаясь набросить одеяло на ближнюю к нему птицу. Лебедь вдруг остановился, расправил крылья и зашипел, изогнув шею.
— Ишь ты, шустрый какой! Защищает, — Яков попятился, — а ты еще сомневалась, самец это или нет...
Посадив наконец птиц в клетку и накрыв одеялом, чтобы не пугались, егерь пошел за мерином.
Пахло талым снегом и сухим камышом. Вода, затопившая озеро, светилась, как слеза. Сквозь нее видны были тонкий частокол тростников, густые островки старой коричневой осоки, темно-зеленые, с зазубринками, бутоны телореза и темные плешины незаросшего дна...
Яков толкался шестом, стоя на корме, а Таисия сидела рядом с клеткой в середине лодки. Деревянная плоскодонка скользила легко и бесшумно. Тихо и спокойно шелестел камыш, шумели и стонали в брачных играх лысухи, хохотали чайки, деловито и сдержанно гагакали гуси, утробно, гулко токовала выпь...
— Хватит, пожалуй, — опуская шест в лодку, прикинул Яков, — с неделю подкармливать придется, так далеко будет плавать. — Он с трудом поднял клетку и поставил ее на край камышовой кучи. Лебеди, обеспокоенные незнакомой обстановкой, притихли.
— Жалко, всю зиму кормила, поила, — Таисия отвернулась.
— Будет дурака-то валять! — пожурил ее Яков. — Не головы же им отрубаем — волю даем. — Он откинул крышку клетки.
Первым вышел из нее самец. Он высоко вскинул голову, огляделся и вдруг закричал протяжно, замахал крыльями, и где-то в глубине озера ему отозвался другой лебедь, потом еще, но уже далеко. Под эту перекличку покинула клетку и самка.
Егерь наблюдал, как осторожно ступали птицы по сплавине.
Таисия быстро утерла глаза концом полушалка, но он заметил ее движение.
— Ты это брось, — Яков нахмурился, — тень на ясный день наводить. Жизнь-то вон какая кругом бьет! Не то, что в загоне.
— Привыкла я к ним за зиму, как свои. — Таисия понимала грубоватую веселость Якова, за которой он пытался скрыть свою привязанность к птицам.
— Осенью опять хлопунцы будут, — с грустью произнес егерь. — Та пара, что разорили браконьеры, наверняка новое гнездо затеет, поздний выводок даст.
Лебеди дошли до края сплавины, погрузились в воду и неторопливо поплыли в глубь озерных просторов.
Для егеря наступила пора межсезонья — время, когда ни птиц, ни зверей никто не тревожит: взять с них нечего — худобье и мелюзга. В такое время он ставил стожки сена на уцелевших, невспаханных и не заросших бурьяном полянах и лугах.
— Смотри, какая красота! — Яков придержал мерина и показал Таисье на далекое озимое поле. Ярко-зеленое, оно тянулось узкой полосой между желтых, с багряными кострами, осинников и березняков, и на самом краю его сидели крупные матово-белые птицы. На фоне сочной густой зелени и полыхающих от закатного солнца лесов они так белели, что глаза ломило от их чистоты.
— И наши там?
Егерь улыбнулся.
— Может и там, кто их теперь разберет. Вчера с севера несколько стай подвалило, вместе кормятся. У них все как надо, не то, что у людей.
Лебедей было много, к сидевшим на озими птицам подлетали другие.
— Значит, я не ошибся: вот-вот мороз ударит, — Яков тронул лошадь вожжами, — лебедь зиму на хвосте несет, говорилось в народе. На севере теперь уже метелит.
Телега медленно катилась по вялой, уже схваченной ночными заморозками траве.
— Тепло еще, — не согласилась Таисия, подставляя загорелое лицо мягким солнечным лучам.
— Сибири, что ли, не знаешь: сегодня тепло, а завтра так завернет, что и не выйдешь.
— Опять нынче с брошенными мучиться?
— Вчера глядел. Один точно, без всякой надежды. Второй мало-мало летает, может прибьется к какой пролетной стае.
— Хлопотное дело держать всю зиму нелетных лебедят, — Таисия вздохнула.
Якову стало жалко жену.
— Мне-то об этом не рассказывай, сам знаю. Ну, а как, скажи, я их брошу? Озеро станет, и в первую же ночь начнут шастать звери...
Они объезжали озеро со стороны солнца, и часть его, у самой деревни, из зеркально-белого превращалось в густо голубое. Блики там таяли, четче выплывали берега, и на мелководье сплошной переливчатой белизной засветились ряды лебединых стай.
— Ишь, гуртятся, — не то радовался, не то печалился егерь, — мороз будет. Придется за хлопунцом ехать, а то ведь его в одну ночь сожрут.
Проснулся егерь ночью. По полу стелился лунный свет, холодный и жуткий. Видневшийся в окно клен застыл в тягостном оцепенении, но Яков уловил блестки инея на его ветках. «Мороз, — понял он. — Схватит озеро. К утру холод еще поприжмет, тогда в воду не пролезть…»
Он быстро встал и начал одеваться.
— Далеко ты? — шепотом, будто кто-то мог их услышать в пустом доме, спросила Таисия.
— Спи спокойно, я по делу.
— В уме ли? Из-за лебеденка ночью в озеро плыть. Дня, что ли, не хватит?
Выйдя во двор, Яков выкатил из гаража мотоцикл. Мотор завелся сразу, всколыхнул тишину. Егерь положил в коляску сачок с длинным черенком и березовый батожок с железным набалдашником. «Градусов десять будет, — чувствуя, как леденеет лицо, прикинул он, — закраины точно забарабанит, с мотором не пойдешь, придется шестом толкаться...»
Егерь знал, что этот первый мороз не остановит озеро. Дня три-четыре побудут подо льдом камыши и прибрежные плесы, а потом ветром всколыхнет на промоинах волны и разобьет лед, раскидает его крошево по камышам. За осень раза два-три такое случается, а уж по-настоящему, намертво, схватится льдом необъятная эта ширь на пороге зимы, когда ночами залютуют настоящие холода. Только для неокрепших лебедят и этот первый мороз на погибель: холод, голод доконают их за короткое время...
За околицей дорога пошла вправо, а егерь свернул на травянистую, белую от инея тропу. Мотоцикл закидало на кочках, и скоро впереди заблестели сделанные из длинных жердей мостки, покрытые тонким ледком.
Яков заглушил мотоцикл, взял из коляски сачок с батожком, пустой мешок и осторожно, чтобы не соскользнуться, двинулся по мосткам.
Впереди открылся широкий просвет. У конца мостков стояла деревянная плоскодонка. Егерь положил в нее снасти, нашел в камышовом заломе спрятанный шест и шагнул в лодку. Под ней захрустел лед. Минут десять, пока Яков удалялся от берега, под лодкой ломался лед и раскатывался по сторонам звонкими осколками, а потом пошла темная вода, и, казалось, что она не стоит, а течет, как река, тащит лодку на середину озера. Тишина накрыла егеря, отрезала от всего мира, и он плыл, размеренно толкаясь шестом и ориентируясь только по далекой тени от камышовых зарослей. Странно, неузнаваемо разворачивалось перед ним озеро в лунном свете. То, что обычно казалось далеким, теперь стояло совсем близко и наоборот... Скоро он увидел устье длинного, как речка, рукава и свернул в него. Здесь должны таиться лебедята: тут они вывелись, тут их дом. Зигзаг за зигзагом проходила лодка, а птиц не было. «Неужели не заметил? — беспокоился Яков. — Не может быть, лебеди — не утки, проглядеть трудно. Улетели?»
Он плыл и плыл, раздвигая шестом траву по бокам протоки, но лебедят не было. «Видно, на дальнем мысу остались, где днем плавали, — прикидывал егерь. — Там плавучие торфяники есть, на них и заночевали...»
Лодка уперлась в тупик и стала. Дальше хода не было. Яков потоптался на лабзе, тяжело качаясь, утопая по колено в нахлынувшей на нее воде. «Точно, на мысу остались, — огорчился он. — Улететь тот слабак не мог».
Дальний камышовый остров уходил в открытый плес чуть не на километр, и егерь долго толкался шестом, ломая в тихих местах еще непрочный ледок. На бортах лодки образовались блестки инея, и по ним можно было судить о морозе. Сам Яков прел в горячем поту и все боялся, что подведет правая рука, деревенеющая больше и больше. На привычную боль под лопаткой, на покалывание в пояснице он старался не обращать внимания.
Глубже и глубже становилось на развернувшемся во всю широту плесе, и тревога подкатывалась к Якову.
Наконец, впереди зачернели торфяники. Егерь развернул лодку и увидел, как с крайней кочки бесшумно соскользнула в воду большая темная птица. «Есть один, а где же второй?» — Он еще толкнулся раза два шестом, и впереди, глухо зашлепав по воде лапами, пошел в разбег подлетыш. «Этого теперь не взять, он потянется за стариками. А того хлопунца в рукав погоню, там и поймаю...»
Он едва отыскал взглядом быстро уплывающую от него птицу и, пригибаясь от боли в спине, вновь, без плеска, погрузил шест за борт.
Лебеденок оказался строптивым. Он все старался уйти от лодки на большую воду, а егерь отрезал птице путь в «море». Когда лебеденок завернул, наконец, в узкую протоку и поплыл по ней, Яков бросил шест в лодку, сел на поперечину и долго отдыхал, с хрипом захватывая стылый воздух. «Вот тебе и недоросток, — ухайдакал на нет: ни рук, ни спины не чувствую», — злился егерь. Он отвлекся, чтобы притупить боль, обложившую все его тело, и потерял лебеденка из виду.
Искал его долго и упорно, обследовал каждую кочку, каждый укромный уголок в траве, до мельтешения в глазах всматривался в сумеречные камыши. Птицу Яков увидел в тупике, на лабзе. Вытянув шею, вжавшись в траву, лебеденок лежал плотно и был едва заметен. Осторожно подняв сачок, Яков накрыл им хлопунца. С глухим гортанным криком, с шумом, забился лебеденок в капроновой сетке. Одной рукой егерь схватил со дна лодки мешок и прыгнул на лабзу, черпанув в сапоги холодную воду. Не выпуская черенка сачка, он стал перебирать рукой по скользкому древку. Лебеденок бился, пытаясь вырваться, и тонкая нитка несколько раз поранила Якову руки, пока он справлялся с сильной птицей, засовывая ее в мешок.
— Ну чего ты, дурачок, бьешься! Жизнь тебе спасаю, а ты клюешься. Я же тебя в теплую загонку отвезу, зерна поешь, окрепнешь.
Свалив мешок с пленником в лодку, Яков поплыл назад.
Низкая луна потускнела, над озером появилась светлая полоска близкой зари. Как всегда под утро, потянул ветерок, погнал с «моря» спокойные волны. Они били в правый борт лодки, ближе к корме, и незаметно сносили Якова к ледяному полю. За те несколько часов, пока егерь плавал за лебедем, лед у проплыва стал много толще, и Якову пришлось колотить его батожком, чтобы пробить путь лодке.
Над лесом уже заметно синело небо, когда вконец измученный Яков, не в силах разогнуть спину, выбрался на мостки. Прижав к себе мешок с лебеденком, он шел, покачиваясь, рискуя сорваться в незастывающую даже зимой няшу. «Ничего, ничего, — утешал он себя, — отпарюсь в бане, отлежусь».
Он чувствовал тепло, исходившее от птицы, и млел душой, будто нес в руках ребенка. «Как бы нас ни били, как бы ни травили, мы будем жить!»
г. Омск
