Марков Борис Иванович
Мещера — это дремучие леса и болотные топи-«мшары», глубокие озера и текущие на юг реки Пра и Солотча с почти красной водой — «су-ровой», и Ока со старым руслом Прорвой, с необыкновенно тихими рассветами, и заливные луга с золотистыми закатами; это и невиданное море цветов и трав и, наконец, стаи птиц на разливах — как вечный праздник природы и охоты!
Давней, заветной моей мечтой было поохотиться в этих благодатных угодьях, так красочно и увлекательно описанных К.Г.Паустовским.
Охота в раздольных мещерских плавнях! Это было совсем недавно, а кажется — бесконечно давно, потому что счастливые дни в охоте, прожитые как в раю, никогда не вернутся.
Стояла сухая, теплая осень — самое благодатное время. Мы выехали на газике с моим другом, старожилом этих мест Евгением Вахтиным и его сыном Володей. Дорога петляла среди моховых болот и сосновых боров. И вот, справа огромной голубой чашей возникло озеро Святое, а за ним, правее за изволоком, — еще более величественное и полноводное — Великое.
Солнце еще озаряло мещерские плавни, когда к нам приблизилась лодка. Егерь Юрий Викторович покатил нас к заветным местам. Справа поднялся табунок быстрокрылых чирят и скрылся в соседней заводи. Я с нежностью смотрел на ловкие движения егеря, на его уставшее лицо, крепкие, узловатые руки и думал — какая преданная бескорыстная жизнь в охоте ради любви и страсти. Мне представились те старинные русские егеря — лукаши, псковичи-умельцы, которыми всегда гордилась Русь и о которых мы знаем теперь только по старинным журналам.
Сколько незабываемых прекрасных мгновений подарили наши егеря охотнику, не требуя взамен ничего, кроме доброго отношения. За ни-чтожное жалованье, и в жару, и в холод безропотно шли они в загон, чтобы выставить зверя на номера, по целым месяцам росными утрами натаскивали легавых, осенями упорно наганивали молодых выжлят, доводя их «до ума».
Я смотрел на Юрия Викторовича и думал — нет, не уронили мещерские охотнику добрую славу егерского мастерства, они такие же умельцы, не любящие много говорить — «похваляться», а больше делать молча, с толком, добротно. Егерь — это страстный охотник, «славный парень» и добрый товарищ, ибо только страсть заставляет его до мельчайших тонкостей изучать науку охоты. Он должен быть непременно честен, находчив, умен, вежлив, но и взыскателен, любить природу, собак и многое другое, которое необходимо бы иметь всякому русскому человеку. Без страсти не может быть настоящего искусства охоты, ибо можно иметь ружье, но не быть охотником. Егерь по призванию — это человек на диво другим, это железный человек. И за что же этот рьяный, самоотверженный труженик и вернейший помощник в охоте, под старость бывает оставлен всеми нами, подобно бунинскому ловчему Леонтию, «лежать на печи с думами о временах дедушки».
Мне хотелось сказать Юрию Викторовичу много приятных слов, но лодка поубавила ход и остановилась на широком плесе, где темным пятном одиноко маячил мой скрадок — шалаш или просто мосток. Это нехитрое сооружение без крыши было из четырех березовых стоек, устланных тремя широкими метровыми досками.
Я ловко, словно на трон, взошел на мосток, а лодка, рассекая голубую гладь заводи, скрылась в камышах. Как было пустынно и таинственно кругом! Вечная тишина и загадочное молчание перед вечерней зорькой. Был чудесный теплый вечер. Уставшее осеннее солнце висело над мещерскими плесами и готово было упасть в них. Дул приятный ласкающий ветер, ярко сверкало бирюзовое, хотя и осеннее небо. На темной глади плеса мерно покачивалась пара утиных чучел. Справа от моего скрадка в густых тростниках нежно поскрипывала лысуха, где-то совсем рядом крякала одинокая утка. Я не был на утиных перелетах несколько лет и теперь словно попал в рай в ожидании лёта. Запомнился мой первый выстрел.
Я зарядил ружье тройкой и ждал. Крупный крякаш появился слева. Он тяжело тянул стороной, забирал всё больше к моему скрадку. Я чувствовал, как дыхание стало прерывистым, правая рука сильнее сдавила шейку ложи, предохранитель подан вперед. Я уже вижу вытянутую шею крупной птицы. Мгновенная вскидка и спешный дуплет. Селезень даже не покачнулся — не изменяя направления, спокойно утянул к соседям. В камышах, словно по моей команде, заухали выстрелы. С огорчением я видел, как стороной протянула стая кряковых. Птица поднялась на крыло и, напуганная выстрелами, летела высоко. Я перезарядил ружье и ждал. Прямо на меня тянули три кряквы. Отмечая переднюю, я плавно повел стволами, забирая упреждение, и потянул гашетку. Ударил по ним в тот самый момент, когда они были надо мной. С огорчением проводил улетающую стайку, снова пропуделял! Эх! Мазила! Мною овладел азарт. Сказывалось долгое отсутствие на таких охотах. Я палил вовсю. И если, дорогой читатель, вам скажут, что есть спокойные, «трезвые» охотники, не верьте. В каждом из нас живет неодолимая страсть и азарт. В тот момент мною овладел безумный восторг. Я не пропускал ни одной стаи, но с сожалением ощутил, как быстро, молниеносно убывают в патронташе баснословно дорогие патроны, а в ягдташе пока пусто. Наконец, после очередного пуделя-промаха сел на небольшой пенек, к счастью оставленный предусмотрительным и заботливым егерем, положил ружье и провожал утиные стаи уже только сожалеющим взглядом. Утки всё также летели высоко. Поутихли выстрелы и на соседних плесах.
Ровно в половине восьмого, когда озеро принакрыли сгущающиеся осенние сумерки, словно по команде, со всех сторон загремели выстрелы. Начался лёт. Усталая, словно обезумевшая, птица «шла» низко, на верный выстрел и, рассекая гладь плесов, шлепалась в темную воду. Прямо на меня «на штык» летела пара кряковых. Я встал из скрадка во весь рост. Утки даже не отвернули. Королевский выстрел не получился — опять пудель. Передняя утка пролетела так близко, что я мог достать ее стволами. Вот она поравнялась со мной, я расчетливо отпустил ее и ударил из второго ствола в угон. И снова прекрасный промах — пудель. Мне и сейчас стыдно его вспомнить. Стрельба, как говорят охотники, «не пошла»! Я волновался. Классически пропуделял еще по стае. Птицы ошалело взметнулись в темное небо и исчезли в сумерках.
Первый раз в своей охотничьей практике я стрелял с такого небольшого мостка, окруженного со всех сторон плесами. В надвигающейся осенней ночи рождалась боязнь, что мосток вдруг не выдержит выстрелов, расколется и никто не спасет тебя среди этих немых безбрежных просторов — темные воды поглотят тебя. Но мосток был крепок. Понемногу я освоился и стал трезво соображать. По доносившимся дуплетам моих товарищей я насчитал, что ими взято за зорю не меньше десятка уток, а я все также нещадно пуделял.
Наконец, одна утка вывела меня из мечтательного состояния. Она глухо шлепнулась в метре от чучел, довольная приподнялась, покойно поджала крылышки, словно стараясь понравиться своим товаркам. Ни-когда не стрелял я сидячих зайцев и уток, особенно на таком ничтожно близком расстоянии. Но тут вдруг представил, как я, старый гончатник и эксперт, выйду из лодки с пустыми руками и пустым патронташем и все будут глазеть на меня, как на мазилу... Мне стало до жути стыдно. Но сейчас я один и потом никому не скажу, что стрелял с пяти шагов в сидя-чую. Поднял ружье. Длинные стволы Шольберга не слушались. Наконец, с трудом просунул их в оконце-бойницу (благо никто не видел), четко рассмотрел мушку и темный силуэт несчастной птицы. Грохнул выстрел — утка как не жила. Начало есть. И снова шум легких крыл над головой. Я расчетливо ударил в угон крупную крякву. Птица, убитая наповал, тяжело шлепнулась в воду и замерла. Вот и пара есть. Выстрелы поутихли. На Мещеру опустилась долгая осенняя ночь. Вокруг темными силуэтами чудовищно маячили тростники, а над головой — холодное темное небо. Я подумал, а что если вдруг не приедут за мной, не найдут среди этой кромешной тьмы, камышей и заводей? И тут же, с радостью, услышал шум приближающейся лодки. Шурша о камыши, она остановилась, и я услышал знакомый голос Юрия Викторовича:
— Ну как? Палил вовсю! — добродушно сказал он и помог собрать уток.
С каким желанным трепетом после стольких лет разлуки ощутил я в своей руке бархатное прикосновение нежного и плотного птичьего пуха.
В охотничьем домике довольный Вахтин объявил, что он обстрелял меня — у него три, а у Володи — одна.
Утро серое, хмурое. Медленно, словно нехотя, просыпается Мещера. Я — снова один в скрадке в ожидании рассвета. Тростники смотрят холодно и неприветливо. Дует холодный ветер. Лёта нет: напуганные вчерашними выстрелами, стаи уток в глубокой темноте поднялись на крыло и улетели на большую воду Великого озера. Но зато это утро подарило мне чудную картину — караван улетающих на юг гусей. Словно темные слитки появились они на рассвете и тяжело плыли в сером низком небе, озабоченно погогатывая. По усталым, даже жалобным и глубоко трогательным покрикам и тяжелым взмахам их крыльев чувствовалось, что птица устала и просит приюта в мещерских плавнях. Они летели строго треугольником над моей головой на верный выстрел, но рука не поднялась погубить такую красоту, было что-то родное, близкое и трогательное и в их прощальных криках, и в свинцовом небе, и в безбрежных просторах... Казалось, что и мы, и гуси, и просыпающаяся Мещера — одна добрая семья. Гуси уносили в туманные дали дорогую нам память об охоте, о прошедшем лете, о нашей маленькой и горячо любимой Мещере — второй нашей Родине. И красота, и сказочность их плавного полета была именно в этом кровном родстве. Никогда не забыть мне этих диких, тоскующих покриков. Даже в февральскую вьюгу или январскую стужу будет мерещиться унылый караван улетающих птиц... Словно колокола из глубокой русской старины звенели их печальные голоса ...
Я недвижно, как онемелый, стоял в своем скрадке и мое охотничье сердце приятно щемило от такой грусти. Невольно всплывали в памяти милые образы, далекое детство и родные просторы.
В этом — самая счастливая сторона охоты. Вызвать намеренно такое состояние нельзя, но на охоте оно приходит к тебе само, чувствуешь, как бьется сердце, сжимается грудь от дорогих воспоминаний, от прикосно-вения руки, свежих губ и милых глаз, которые всегда смотрят ясно, покойно, без упрека, открыто и ласково. Увиденное и пережитое на природе делает человека добрее и соучастнее к горю и нуждам другого, способнее удерживать и поселять в душу хорошие думы и мысли.
Резко, отчетливо прогремевшие совсем рядом выстрелы вернули меня в реальность. В небесах протянула стая чирят. Стремительный их полет был подобен блеску молнии.
Уезжали мы в полдень. Как часто бывает в момент отъезда — небо просветлело, выглянуло солнце, просияли дали, сосновые боры. Бабье лето снова возвращалось в Мещеру...
Много зорь погасло на моих глазах, но эта мещерская особенно памятна своей неповторимой красотой. И люди здесь добрые. От избытка переполнившей радости я подумал: «Какое счастье родиться охотником. Это ведь Божий дар, и дан он немногим».
